|
В моём воображении глаза Дикой Мулихи поблёскивают в свете костра словно два чёрных самоцвета. Рассказывали также, что они тайком перебрались через границу в Корею и в одном красивом приграничном городке открыли ресторан. Днём лепили пельмени и раскатывали тесто для лапши корейцам, и к вечеру когда ресторан закрывался, варили котёл сабачатины, открывали бутылку водки, каждый с собачьей ногой и руке, два человека — две собачьих ноги, в котле оставалось ещё две, которые, распространяя соблазнительный аромат ждали своей очереди. Я представлял себе, как они сидят каждый с собачьей ног ой в руке, чашкой водки в другой, глоток за глотком попивают водку и закусывают собачатиной, и набитые щёки выпирают, как блестящие от жира кожаные мешочки… Думаю, наевшись и напившись, они, конечно, заключали друг друга в объятия и занимались этим делом — глаза мудрейшего сверкнули, уголки рта дёрнулись, он вдруг громко хохотнул, потом неожиданно умолк: так от яростного удара колотушки по поверхности гонга дрожит в воздухе переливами громкий и чистый звук. Сердце моё затрепетало, в глазах зарябило. Было непонятно, даёт ли он этим странным смешком знак продолжать или велит остановиться. «Нужно быть честным перед людьми, — подумал я, — тем более нужно говорить всё без утайки перед лицом мудрейшего». Женщина в зелёном так и лежала там всё в той же позе, лишь вдобавок забавлялась тем, что пускала слюну. Она напускала одну за другой маленькие лужицы слюны, покачиваясь, слюна разлеталась в солнечном свете, а я пытался представить, каковы эти лужицы на вкус — скажем —
Прижавшись друг к другу измазанными в масле губами, да ещё безостановочно рыгая, они распространяют запах мяса по юрте, по маленькой лесной хижине, по маленькому корейскому ресторанчику. Потом помогают друг другу снять одежду, оголив тела. Тело отца я хорошо знаю — летом он часто носил меня на реку купаться, а тётю Дикую Мулиху видел только раз, да и то мельком. Но успел разглядеть как следует. Её тело, с виду гладкое, сочно-зелёное, поблёскивало при свете фонаря. Даже мои руки, руки маленького мальчика, тянулись к ней — попытаться погладить, если она не отвесит тумака, конечно, погладил бы как следует. Какое, интересно, при этом ощущение? Обжигающего холода или пышущего жара? Правда, хотелось знать, но я не знаю. Я не знаю, отец знает. Его руки тут же принялись гладить тело Дикой Мулихи, гладить её зад, груди. Руки отца смуглые, а зад и груди тёти Дикой Мулихи — белые, поэтому руки отца казались мне жестокими, разбойничьими, они будто воду из зада и грудей тёти Дикой Мулихи выжимали. Тётя Дикая Мулиха постанывала, её глаза и губы сверкали, глаза и губы отца тоже. Заключив друг друга в объятия, они катались по тюфяку из медвежьей шкуры, кувыркались на горячем кане, «пекли блины» на деревянном полу. Поглаживали друг друга руками, покусывали губами, переплетались ногами, тёрлись друг о друга каждым дюймом кожи… Тёрлись жарко, электризованно, тела стали светиться чем-то тёмно-синим, они сплелись как две большие ядовитые змеи, сверкающие чешуйками. Отец, закрыв глаза, не издавал ни звука, доносилось лишь его хриплое дыхание, а тётя Дикая Мулиха разнузданно орала. Теперь я, конечно, знаю, почему, а тогда я был сравнительно беспорочный, не разбирался в отношениях между мужчинами и женщинами, не понимал, что за представление отец с тётей Дикой Мулихой устроили. — Братец любимый… — доносились хриплые вопли тёти Дикой Мулихи. — Ой, умру через тебя… Ой, умру… Сердце моё бешено колотилось, я не понимал, что будет дальше. В душе я не боялся, но всё же был напряжён и взволнован, словно отец с тётей Дикой Мулихой, а в том числе и я, сторонний наблюдатель, совершали преступное деяние. Я видел, как отец опустил голову и накрыл своим ртом губы тёти Дикой Мулихи и, таким образом, поглотил почти все её вопли. Через уголки его губ проскальзывали лишь некоторые незначительные фрагменты звуков — я украдкой глянул на наимудрейшего, желая понять, какую реакцию может вызвать в нём моё подробное описание секса. |
