Я отвлекся. У стариков всегда так. Мой дед в свои семьдесят пять мог говорить часами, поминутно перескакивая с одной темы на другую. Речь его была совершенно бессвязной. Но моим дедом был Зороастр, пророк Истины; и подобно Единому Богу, которому служил, он держал в уме одновременно все грани сущего. В результате — речи его крайне воодушевляли, если удавалось понять, о чем он говорит.

Демокрит хочет записать, что случилось, когда мы вышли из Одеона. Прекрасно. Его же пальцы и устанут. Голос мне не изменяет, как и память… По крайней мере, вчерашнее я еще помню.

Когда Геродот из Галикарнаса закончил свое описание поражения персов при Саламине тридцать четыре года назад, раздались оглушительные хлопки. Между прочим, акустика в Одеоне ужасная. Очевидно, не я один считаю новый музыкальный зал не слишком удачным. Даже лишенные музыкального слуха афиняне понимают, что в их драгоценном Одеоне что-то не так. Его недавно соорудили в невиданно короткий срок по приказу Перикла, оплатившего все деньгами, выделенными ему другими городами на оборону Афин. Это не что иное, как каменная копия шатра Великого Царя. Шатер этот попал в руки грекам во время поражения персов в последнюю греческую кампанию. Греки сначала подчеркнут свое презрение к нам, а потом нам же подражают.

Когда Демокрит вывел меня в вестибюль этого музыкального зала, со всех сторон послышалось:

— Посол! Персидский посол!

Гортанные звуки их речи поражали меня, как черепки, на которых афиняне время от времени пишут имена тех, кому случается обидеть сограждан или кто просто надоел. Получивший наибольшее число голосов на этих выборах — или, точнее, «отбраковке» — на десять лет изгоняется из города. Счастливец.

Вот некоторые из замечаний, что я расслышал по пути к выходу:

— Готов поспорить, не очень-то ему понравилось услышанное!

— Он ведь брат Ксеркса?

— Нет, он маг.

— Это еще что такое?

— Персидский жрец. Они едят змей и собак.

— И вступают в кровосмесительную связь со своими сестрами, матерями и дочерьми.

— А с братьями, отцами, сыновьями?

— Главкон, опомнись!

— Маги всегда слепые. Так положено. А это его внук?

— Нет. Любовник.

— Вряд ли. Персы не такие, как мы.

— Да. Они проигрывают сражения. А мы нет.

— Тебе-то откуда знать? Ты еще не родился, когда мы загнали Ксеркса обратно в Азию.

— А мальчишка смазливый.

— Он грек. Так принято. Варваров для этого не берут.

— Он из Абдеры. Внук Мегакреона.

— Мидофила! Подонка земли!

— Богатого подонка. Мегакреону принадлежит половина серебряных рудников во Фракии.

У меня осталось два относительно хорошо сохранившихся чувства — осязание и обоняние, так вот, ничего, кроме жилистой руки Демокрита, которую крепко сжимал в своей, я не осязал. Но вот запахи, о! Летом афиняне не слишком часто моются. Зимой — а на этой неделе самый короткий в году день — зимой они не моются вообще, а их пища состоит только из лука и вяленой рыбы, запасенной еще с гомеровских времен.

Меня толкали, дышали в лицо, оскорбляли. Как посол Великого Царя, я, конечно, сознаю, что положение мое в Афинах не только опасно, но и в высшей степени двусмысленно. Опасно, потому что в любой момент этот непостоянный народ может запросто созвать свое собрание, где каждый гражданин мужского пола имеет право не только высказать свое мнение, но, хуже того, еще и проголосовать. Выслушав одного из множества продажных невменяемых городских демагогов, граждане могут расторгнуть священный договор, как это уже случилось четырнадцать лет назад, когда они послали экспедицию для завоевания персидской провинции Египет.