|
В тот же вечер в своей квартире на Кронверкском он дал мне широкий конверт, на котором его рукой было написано: «Читатель отвечает». В конверте были письма, сплошь ругательные. К ним было приложение — петля из тончайшей веревки. Такая тогда установилась среди черносотенцев мода — посылать «пораженцу» Максиму Горькому петлю, чтобы он мог удавиться. Некоторые петли были щедро намылены. Получив подобное письмо, Горький надевал свои простенькие в серебряной оправе очки и читал его тщательно, от слова до слова (получаемые письма он никогда не просматривал бегло, а вчитывался в каждую букву, подчеркивая красно-синим карандашом наиболее выразительные строки).
У «Летописи» были в ту пору частые препирательства с военной цензурой. В один из тех же сентябрьских дней Алексей Максимович пошел объясняться к начальнику цензурного ведомства. Начальник не знал, что перед ним Горький, и с большим раздражением, даже не пригласив его сесть, выслушал его резкие отзывы о цензоре «Летописи». — Неумный… да, неумный господин, — говорил об этом чиновнике Горький. — Как вы смеете! — рассердился начальник. — Потому что это правда, сударь. — Я вам не сударь, а ваше превосходительство. Горький закашлялся и сквозь кашель отрывисто, но отчетливо выговорил: — Идите, ваше превосходительство, к черту! Начальнику шепнули, что его посетитель Горький, и он заулыбался почтительно. Кашель у Горького стал еще более удушливым, но, сотрясаемый кашлем, он делал те же непримиримые жесты: — Идите, ваше превосходительство, к черту!
В 1920 году Горький предложил мне подготовить к печати собрание моих критических статей и взялся редактировать их. Составив тщательно разработанный план первого тома собрания моих сочинений, он написал мне в обширном письме: «Вот как рисуется мне первая книга. Думаю, что в этом виде — с некоторыми поправками и чисткой текста — у нее есть начало, продолжение — очень содержательное — и логический конец… Очень советую издать отдельной книгой у Белопольского в издательстве „Северное сияние“ — „Детский язык“ и „Лидия Чарская“. Об этом издании с Белопольским могу поговорить я». Почти о каждой моей статье, намеченной им для первого тома, он пишет мне тут же рецензию — с таким доброжелательством, с таким проникновенным вниманием, каких я никогда и нигде не встречал. По поводу моей статьи о Сергееве-Ценском он пишет: «Мысль: „Ценский не был бы русский писатель, если бы умел прославить дельца“, верна, великолепна, ее надо немножко развить… Лескова, прославляющего дело и дельца, не читают, не знают». По поводу моей статьи о Короленко: «Теперь, когда в душе у каждого гимназиста Апокалипсис, — это очень глубокая, страшно верная мысль, крайне жалко, что вы ее бросили без призора, без развития, точно робкая девица „незаконнорожденного“ ребенка. А ведь ребенок-то наизаконнейше рожден, заслуживает нежнейшего ухода, внимательного воспитания. От этой мысли во все стороны — на всю книгу — сверкает свет, освещающий все и всех. Считаю, — убежден, что положительно необходимо закончить книгу именно развитием этой мысли, — вы, конечно, понимаете, какой она от сего приобретает глубокий исторический интерес». В том же письме Горький подсказывает мне важную мысль о разрыве Короленко с народниками: «Право же, следовало бы вам отметить одну крупную — может быть, великую заслугу Короленко пред всеми нами: он первый с поразительной ясностью дал тип великорусского мужика, исторически сложившийся тип, это — Тюлин — „Река играет“… Короленко смотрит на великорусскую жизнь глазами человека несколько иной культуры, поэтому он и разглядел Тюлина так великолепно-верно. |
