Между поленьями, сложенными пирамидкой, вились лепестки пламени. Дым клубился, путался, растворялся в воздухе. Ветер уносил его, сообщая о моем присутствии животным, расположившимся в темноте где-то к Северу от места моего ночлега. Я называл их гончие аид. Это название было не лучше и не хуже любого другого.

Я думал, что она заговорит, даже обвинит меня, но она не сказала ни слова. Просто сидела, разглядывая меня, не сводя с меня глаз, положив яватму на обтянутые шерстяной тканью бедра. В темноте на клинке блестели руны, которые я не умел — и не должен был — читать, говорившие о крови и запретной силе. Силе такой могущественной, что больше никто не мог призвать ее и тем более не мог ее контролировать — плотью, волей, голосом.

Эта сила подчинялась только Дел. Это умение было частью ее личной магии, атрибутом певца меча.

Певец меча. Не просто танцор меча, к которым я привык. Что-то делало ее другой. Делало ее чужой.

И это что-то называлось Бореал.

— Аиды, — пробормотал я, не скрывая отвращения, и снова поднял кожаную флягу, чтобы залить в себя еще немного амнита. Я тянул его глоток за глотком, радуясь жжению в животе. Но главным было другое — амнит притуплял чувства. Я ожидал комментария Дел, что этот напиток ничего не излечит, что пьющий человек — марионетка, которой управляет бутылка. И что танцор меча — человек, который живет, продавая свое умение владеть оружием

— теряет силу и реакцию пропорционально количеству выпитого алкоголя.

Ничего этого Дел не сказала.

Я стер капли амнита с губ тыльной стороной ладони, разглядывая смутную тень в свете костра.

— Не моя вина, — сказал я Дел. — Неужели ты думаешь, что я ХОТЕЛ тебя ранить? — я кашлянул, сплюнул и вздохнул слишком глубоко, забыв о полузалеченной ране. Меня чуть не вывернуло наизнанку, тело покрыла испарина, и я еще долго выравнивал дыхание, медленно, старательно вдыхая и выдыхая.

— Аиды, баска…

И тут я запнулся, представив, как этот разговор выглядел со стороны, потому что Дел со мной не было.

Позади меня жеребец копал очередную яму. Он, как и я, был одинок.

Я резко выдохнул, хотя грудь сжалась от боли. Выдох сопровождался набором проклятий, произнесенных в надежде, что их ярость прогонит навалившееся на меня черное отчаяние, хуже которого я в жизни не знал.

Я уронил флягу, поднялся, отвернулся от костра и пошел к встревоженному жеребцу проверить веревку и узлы. Гнедой фыркнул и потерся об меня своей твердой башкой, игнорируя мой болезненный всхлип, ища облегчения так же, как и я. Ночь выкрасила его шкуру в черный цвет.

— Я знаю, — сказал я, — знаю. Вообще-то нам здесь нечего делать.

Гнедой прикусил фибулу плаща: гранат, оправленный в золото. Я отпихнул морду жеребца подальше, чтобы зубы не добрались до моего лица.

— Мы могли бы уже быть на пути к дому, старина.

Просто повернуть на Юг и ехать домой. Забыть о холоде, ветре, снеге. Забыть о гончих.

Когда-нибудь он и забудет. Головы у лошадей устроены не так, как у людей. Они помнят лишь то, чему их обучали. Вернувшись домой на Юг, в пустыню, которую называют Пенджа, он будет вспоминать только крупинки песка под его копытами и опаляющий жар дня. Он забудет и холод, и ветер, и снег. Он забудет гончих. Он забудет даже Дел.

Аиды, хотел бы и я ее забыть. Забыть Дел и ее лицо в тот момент, когда я вонзил ей в живот отточенную сталь.

Меня затрясло.