Он, разумеется, не имел ни малейшего намерения возвращаться. Он вновь обретал юность. Хотя он хорошо питался, он терял в весе, а его мускулы становились все сильнее и тверже. У него появилась пружинистость в ногах и чувство радости, потерянное где‑то в двадцать с небольшим. На седьмое утро он потер скальп и открыл, что тот покрыт легкой щетиной. На десятое утро он проснулся с болью в деснах.

Он потирал распухшую челюсть и гадал, предстоит ли ему заболеть. Он и позабыл, что существовало такое понятие, как болезнь, потому что сам был крайне здоров, и никто из пляжников, как он их называл, никогда не болел.

Десны продолжали изводить его всю неделю, пока он не принялся пить естественно перебродившую жидкость из «пунш‑ореха». Орех рос большими скоплениями высоко на вершине стройного дерева с короткими, хрупкими лиловыми ветвями и табачнообразными желтыми листьями. Когда его дубленую кожуру вскрывали острым камнем, он выделял запах винного пунша.

На вкус он был, как дыня с тоником и примесью вишневой настойки, и действовал, как стаканчик токильи. Он работал отлично, убивая боль в деснах и вызываемое болью раздражение.

Спустя девять дней после того, как у него впервые возникли затруднения с деснами, сквозь кожу начали резаться десять крошечных белых твердых зубов. Более того, золотые пломбы в других выталкивались возвращением естественного материала.

Его плешивая прежде башка покрылась густой порослью.

И это еще не все. Плаванье, бег и лазанье по деревьям растопили весь жир. Выступавшие старческие вены снова утонули под гладкой твердой плотью.

Он мог бегать на длинные дистанции, не запыхавших, не чувствуя себя так, словно его сердце вот‑вот лопнет. Все это приводило его в восторг, но не без мыслей о том, почему или как это произошло.

Он спросил нескольких из пляжников об их кажущейся всеобщей юности. У них был один ответ: «Такова воля Господа».

Сперва он подумал, что они говорили о Творце, что показалось ему странным. Насколько он мог судить, у них не существовало никакой религии и уж, разумеется, никакой с какими‑либо организованными подходами, ритуалами, таинствами.

– Кто такой Господь? – спрашивал он.

Он думал, что наверное он не правильно понял их слово вапакс, что оно могло иметь слегка иное значение, чем то, которое находишь у Гомера.

Ипсевас, зебрилла, самый умный из всех, кого он покамест встретил, ответил так:

– Он живет на вершине мира, за пределами Океаноса.

Он показал вверх и через море на горный кряж по другую сторону его.

– Господь живет в прекрасном и неприступном дворце на вершине мира. Именно он – тот, кто создал этот мир и создал нас. Бывало он часто спускался повеселиться с нами. Мы поступаем, как говорит Господь, и играем с ним. Но мы всегда испытываем страх. Если он рассердится или будет недоволен, то вероятно убьет нас. Или еще хуже.

Вольф улыбнулся и кивнул. Так значит Ипсевас и другие имели не более рациональное объяснение происхождения и функционирования своего мира, чем народ его мира. Но у пляжников было одно явление, отсутствовавшее на Земле. У них имелось единообразие мнений.

Все, кого он спрашивал, давали ему тот же ответ, что и зебрилла.

– Такова воля Господа. Он создал мир, он создал нас.

– Откуда ты знаешь? – спросил Вольф.

Задавая этот вопрос, он не ожидал чего‑нибудь большего, чем получал в ответ на Земле. Но ему преподнесли сюрприз.

– О, – ответила русалка Пайява, – так нам рассказывал Господь. Кроме того, мать мне тоже рассказывала. А ей следовало бы знать. Господь создал ее тело. Она помнит, когда он сделал это, хотя это было так давно‑предавно.

– В самом деле? – переспросил Вольф.