|
Только светофор меняет зеленый цвет на желтый, желтый на красный, красный снова на зеленый, но автомобилей нет, ни движущихся, ни стоящих. Однако разносимый ветром запах выхлопных газов чувствуется, как обычно. Значит, и люди, и автомашины исчезли совеем недавно. Заглядываю в метро. Тишина, не слышно шума ветра, гудящего в бесконечном туннеле. Рядом – дешевая закусочная, и я протискиваюсь в полуоткрытую дверь – хотя людей нет, чашки с рисом, стоящие на столах, еще дымятся. Я выскакиваю наружу. Бегу назад к дороге, вверх и, убедившись, что воспоминание о том, что находится за поворотом, не возвращается, начинаю кричать сначала тихим голосом, а потом все громче и громче. Голос растворяется в абсолютном безлюдье, поглощается им – он не возвращается даже трупом эха. Я миную дорогу и бегу в другую сторону по той же улице, на которую она меня вывела. Пробегаю под виадуком, в ряд тянутся табачная лавка, мастерская водопроводчика, химчистка, я поворачиваю налево, вижу автозаправочную станцию, а за ней платную стоянку автомашин, и тогда мне кажется, что я попал наконец в то место, которое мне нужно. Хотя, может быть, и не то, куда я стремился. Но чувствую, что оно может послужить отправной точкой. Останавливаюсь у входа на платную стоянку: наискось от меня, через дорогу, высится труба бани, а рядом – кафе. Этот вид запечатлелся в моей памяти, как открытка. Надежда распирает грудь – я пересекаю улицу и толкаю дверь кафе. И надежда не обманывает меня – мне удается встретить живого человека. Женщина с хрупкой, как у девушки, шеей сидит на табурете напротив входа, закинув ногу на ногу и высоко подняв колени. И в то же мгновение – будто включили радио – вскипает шум. Я оборачиваюсь – за черным сетчатым занавесом, на улице, снуют люди, сплошным потоком текут машины. На миг вернувшийся ко мне покой позволяет забыть о потерянной улице. Конечно, только на миг. Спускаются сумерки, Небо еще светлее помрачневших зданий, но автомашины уже зажгли фары. Я никак не могу понять, каким образом движется время. Странно и то, что дыхание у меня почти спокойное, хотя я так долго бежал. Я занимаю столик в самом дальнем углу кафе у окна. Зажав двумя пальцами правой руки бумажник, лежащий в левом внутреннем кармане, не свожу глаз с женщины на табурете. Табурет недалеко от входа, и с моего места кажется, что ее сплетенные ноги чуть ли не над дверью. Хотя я и говорю «у окна», но столики стоят в один ряд – все у окон, хоть я и говорю «в самом дальнем углу», но от меня до двери всего пять столиков, каждый на четыре человека. И служащих в кафе – только эта женщина на табурете, одновременно официантка и кассирша. За стойкой маленькое окошко, как в голубятне, – из него подают заказанные блюда. Стена, где окошко, другого цвета, чем остальные. Видны высовывающиеся в окошко руки, лица ни разу заметить не удалось. Руки белые, большие, но возраст и пол человека, которому они принадлежат, не определить. Если это мужчина, то он похож на женщину, если женщина, то она похожа на мужчину. Но в моем воображении обладатель рук обязательно должен быть мужчиной, и он должен быть мужем женщины или кем-то в этом роде. Скорее всего из непреоборимой ревности он упрятал себя за стену. И, представляя себе взгляды мужчин, рыщущие по телу его жены, он корчится в муках там, за стеной. А может быть, где-то в стене проделана дырка, и он исподтишка наблюдает за посетителями. Иначе зачем бы женщине, как птице на жердочке, сидеть перед стойкой на шатком табурете, высоко подняв скрещенные ноги? Выполнив заказ посетителя, она с грустным лицом возвращается на свой табурет и, тряхнув головой, поправляет рассыпанные по плечам волосы. На лоб, наискось перерезая его, падает челка. Веснушки под глазами гармонируют с ее грустным лицом. И потом она замирает в удивительно напряженной позе, закинув ногу на ногу, будто рекламирует чулки. Тогда ее тело, хрупкое, точно девичье, становится удивительно женственным, и к тому же ужасно беззащитным… ее действительно нельзя не ревновать. |
