|
Собеседник смотрит на меня с удивлением. Не поправляя сползшие к кончику носа очки и стараясь смотреть на меня сквозь них, закидывает голову вверх, и на кадыке поднимается несколько невыбритых волосков. – Возможно… – и, вздохнув с облегчением, точно надеясь на что-то, он чуть понижает голос: – Ну да, сколько людей без конца куда-то отправляются… и у каждого из них определенная цель… сколько же этих целей?.. вот и я люблю, сидя здесь, наблюдать за тем, что делается снаружи… никому не нужный, тоскуя, с тяжелым сердцем. Все идут и идут без отдыха, а у тебя цель потеряна, и остается только смотреть, как идут другие. От одной мысли об этом судорогой сводит ноги… становится как-то тревожно и грустно… ради какой угодно, даже самой ничтожной цели идти, просто идти – какое это счастье, я ощущаю это всем своим существом… Без всякой связи мне вдруг приходит в голову мысль: почему женщина, простившись с братом, не захотела присутствовать на кремации? Хотя она и говорила, что товарищи брата взяли на себя все заботы, но ведь она единственный человек, состоявший с ним в кровном родстве. И было бы совершенно естественно, если бы она, не дожидаясь приглашения, приняла участие в траурной церемонии. Может быть, она боялась, хотела избежать этого страшного зрелища? Ее состояние можно понять, но все равно такое поведение неестественно. Однако в этой неестественной ситуации она вела себя настолько естественно, что там, в храме, даже я ничего не заподозрил. Или, может быть, женщина уже в то время, когда брат был жив, считала его мертвым, ушедшим из жизни. С этим объяснением можно согласиться, если ее веру в брата, близкую к безоговорочной, считать панихидой по усопшему. Мне кажется, я начинаю понимать, почему в тот самый миг, когда тело вынимали из гроба в предавали огню, она в десяти минутах ходьбы от храма возбужденно разговаривала со мной о брате, не проронив ни единой слезинки. В гостиной, наполненной фантастическими видениями и разговорами, которые она бесконечно ведет сама с собой, незримо присутствует покойный, и ей нет нужды что-то менять в своем поведении. Значит, и в отношении его, исчезнувшего… – Это было давно, но я до сих пор с отвращением, с содроганием вспоминаю ту сцену. – И через равные промежутки времени, примерно три раза в секунду, переводя взгляд от окна на меня и обратно, Тасиро продолжает доверительно: – Я тогда отдыхал, сидя на скамейке в каком-то парке. На соседней скамейке спал нищий, но расстояние между нами было больше трех метров, солнце пекло нещадно, и я решил терпеть его соседство, пока не выкурю сигарету. Вдруг неподалеку послышался шум – показалась огромная колонна демонстрантов с красными и голубыми флагами. Одни пели песни, другие кричали в мегафоны, третьи, взявшись за руки, делали вид, что бегут, – и все это продолжалось бесконечно. В какой-то момент проснулся нищий и тоже стал смотреть. Но сразу же заплакал. Он лил слезы в три ручья, скривив губы, вцепившись руками в грудь, выглядывавшую из-под рваной рубахи… весь трясся… ни прежде, ни потом – никогда я не видел таких горьких рыданий… он плакал, глядя на демонстрацию… он был нищим, а значит, грязным, пропыленным, и поэтому с его подбородка капали слезы, черные, как вода, стекающая с половой тряпки… так тоскливо и горько стало ему, когда он увидел идущих людей… – Может быть, пойдем куда-нибудь в другое место и выпьем по стаканчику? Я угощаю. – Смотрите, а то, может, не стоит. – Нет, нет, я хотел вас еще кое о чем спросить… – А, о шантаже хозяина топливной базы, о котором вы мне говорили, или о чем-нибудь в том же роде? – Пойдемте куда-нибудь. Есть приличное местечко, причем не очень дорого?.. – Что ж, пошли в бар при студии, где работает Саэко. Клиенты пьют и поджидают в этом баре выбранную ими натурщицу. |
