Рейчел старалась унять дрожь в пальцах, положив руки на колени. Демонстративные попытки отца подбодрить ее утешения не принесли. Зачем она согласилась на это ненавистное, каждые два года повторяющееся обследование у докторов, которое она терпеть не может? Зачем вообще согласилась приехать в Германию? Нет ответа.

Ан нет… ответ есть. Рейчел громко вздохнула, взглянула на сидящего рядом изможденного, погруженного с собственные мысли мужчину – своего отца. Потому что он на этом настоял, потому что никогда раньше до этой поездки они так не ссорились, потому что он умолял ее, потом шантажировал и в конце концов просто приказал. Потому что, будучи приемной дочерью, другого отца она не знала. И потому что ее мама любила этого человека – по крайней мере, любила того, кем он был раньше… когда еще была жива. И во многом потому, что новый начальник Рейчел согласился отсрочить дату ее выхода на работу до двадцатого сентября.

Девушка откинулась в уютную прохладу роскошного кожаного сиденья, с трудом переводя дух. Рейчел решила, что на прощание подарит отцу свое время и будет принимать его таким, какой он есть, хотя дело всей его жизни уже вызывало у нее не просто вопросы, а мучительные сомнения.

От попыток излечить туберкулез, болезнь, убившую его жену, профессор свернул в другую сторону. Общественное неприятие его любимых исследований в области евгеники все росло, приобретало уродливые формы благодаря праведному гневу дотошных журналистов, возомнивших себя крестоносцами как дома, так и за границей. Рейчел с радостью отошла бы в сторону, когда ее отцу пришлось несладко.

Возможно, мир, который они с отцом заключили, поможет Рейчел смягчить сообщение о том, что ей предложили работу в «Кемпбелл-плейхаусе» – для начала скромную должность «девочки на побегушках». Однако, если ей удастся себя проявить, ее уже в ноябре могут перевести в Лос-Анджелес – еще один шаг к участию в радиопостановках. Такие новости не на шутку встревожат отца. Он презирал радиопостановки даже больше, чем ненавидел ее участие в театральном университетском кружке, где они ставили современные пьесы, – профессор считал, что преподаватели и «сверстники-актеришки» оказывают дурное влияние на мышление его дочери. Рейчел обо всем расскажет отцу, как только они вернутся в Нью-Йорк. Самой ей казалось, что этот момент еще долго не настанет.

Сперва нужно было пережить медосмотр во Франкфурте и торжественный прием в Берлине – в честь ее отца и немецких ученых, совершивших прорыв в евгенике. Прием, на котором будут присутствовать Герхард и ее подруга детства Кристина. Рейчел отмахнулась от этих мыслей, словно от мухи, которая села ей на щеку. Что подразумевала Кристина под словами: «Герхард и все, о чем невозможно написать»? Что она «ужасно боится» за свою дочь, Амели? Подруга написала Рейчел впервые за пять лет.

Рейчел не спеша закинула ногу на ногу. «Наверное, Кристина устала разыгрывать из себя милую немецкую домохозяйку. Так ей и надо за то, что предала меня!» Рейчел прикусила губу. Подобные мысли были слишком грубыми даже для такой прямолинейной особы, как она.

Черные «мерседесы» пролетели вдоль размеренно текущего Майна и наконец плавно въехали на мощеную подъездную аллею Института наследственной биологии и расовой гигиены, раскинувшегося на берегу. Дверцу распахнул водитель – в черных сапогах, с квадратной челюстью – сама немецкая деловитость в форме СС.

Рейчел глубоко вздохнула. Опираясь на предложенную руку, она вышла из машины.

Сколько Лия себя помнила, каждые два года она ездила в Институт. Деньги на обследование и требование явиться присылали из самого Института, но она не понимала, кому и зачем это нужно. Знала одно: все это имеет какое-то отношение к ее маме, которая умерла во время родов в этом Институте.