Речь его, к счастью, оказалась краткой. Он помянул добрым словом Ван Нго Вена и его веру в то, что сеть репликаторов, развёрнутая на ледяных окраинах Солнечной системы, даст нам необходимую информацию о природе и целях «Спина». Ломакс похвалил храброе человечество, «оставившее отметку в космосе».

— Блин, Галактику он имеет в виду, а не космос, Галактику, — возмущённо зашипел Джейсон. — И что за отметка? Как будто кобель тротуарную тумбу обосс… пометил, то есть… Что за бараны ему речи сочиняют!

Потом Ломакс процитировал русского поэта XIX века по имени Ф. И. Тютчев, о «Спине» понятия не имевшего, но описавшего его так, как будто видел своими глазами:

Ломакс сошёл с трибуны, поэзию Тютчева сменила проза обратного отсчёта, и первая из ракет взревела двигателями, испустила языки пламени и клубы дыма, поднялась и исчезла в голубом небе. Чуждое, неразгаданное. Наследье родовое. Присутствующие поедали взглядами происходящее. Джейсон же закрыл глаза и сложил руки на коленях.

После пуска мы с остальными приглашёнными проследовали на приём — и на съедение журналистам. Джейсон был записан на двадцать минут эфирного времени, я на десять. Меня подавали как «врача, пытавшегося спасти жизнь марсианского посла», хотя все мои подвиги сводились к успешному гашению горящего сапога Вана, безуспешным призывным воплям и бесполезному оттаскиванию его тела подальше от горящей машины. Самый поверхностный контроль (отсутствие дыхания и пульса) сразу показал, что ни в какой помощи убитый более не нуждается и лучше всего оставить труп в покое и подумать, как сделать себя менее заметным, слиться с землёй и выждать, пока закончится заваруха. Всё это я в общих чертах и пытался пересказать репортёрам.

Президент Ломакс циркулировал по залу, пожимая руки, пока помощники не сдёрнули его куда-то согласно расписанному до минуты графику. Тут И-Ди и прижал нас с Джейсоном к буфетному столу.

— Полагаю, ты добился того, к чему стремился, — сказал он Джейсону, почему-то сверля глазами меня. — Теперь уж обратного хода нет.

— Значит, и спорить больше не о чем, — сказал Джейсон.

По завершении перехода мы с Ваном постоянно следили за состоянием Джейсона. Я осматривал его сам, направлял на неврологическое тестирование, на магнитный резонанс. Ни одна из проверок не выявила каких-либо отклонений от нормы, все изменения носили исключительно положительный характер. Здоровье у него оказалось куда лучше, чем я мог бы ожидать.

Но наблюдались в нём какие-то тонкие непонятные отличия. Я спросил Вана незадолго до его гибели, неизбежны ли изменения в психике Четвёртых.

— В определённом смысле, неизбежны, — ответил он.

В определённом смысле ожидалось, что марсианские Четвёртые будут вести себя иначе. Причём «ожидалось» в двояком смысле, то есть, во-первых, изменения в их поведении считались вероятными, а во-вторых, общество как бы требовало от них иного поведения.

Что изменилось в Джейсоне? Прежде всего, он иначе двигался, хотя это логически следовало из факта исчезновения его недуга. Он умело маскировал недостатки свой походки, а теперь в этом отпала нужда. Он стал похож на свежесмазанного Железного Дровосека. Капризность из его характера не улетучилась, однако сгладилась, вспышки эмоций не отличались прежней остротой. Джейсон реже ругался, из его инвективного лексикона почти исчезли наиболее крепкие выражения, он чаще шутил.

Всё это звучит очень неплохо, то есть можно подумать, что он изменился к лучшему. В этом отношении он действительно изменился к лучшему, но прослеживались и иные изменения, не столь поверхностного плана и куда более тревожные.