Спирька не боялся ни холода, ни одиночества. Таким его сделала тундра. Тут ему было не до сна: негде, да и не время. В тундре он любил думать. Спать хорошо в чуме, на шкурах, а в тундре олени, в тундре ветер, а вот теперь и волки. Явились. Собаки — умные твари, но собаки есть собаки. По их части нюхать и рвать клыками, а думать — это по твоей части. Ты человек.

…Сильный топот сотен копыт заставил его вскинуть голову. Луна, скользившая за тремя слоями туч, высунула краешек, облила жидким светом снег и суматошно несущееся стадо.

Спирька вскинул винтовку.

Шерсть на собаках встала дыбом, с лаем кинулись они к стаду. Спирька — следом. И закричал, отпугивая волков. Храпя и сталкиваясь друг с другом рогами, кружило вокруг него стадо. Черная, гибкая, скользкая тень метнулась где-то внизу под оленьими животами.

Спирька выстрелил, заранее зная, что промазал. Бросился на лай и рычание собак. Ударил с колена по улетающей тени.

Волков не было — были одни тени.

Потом стало тихо. Спирька с трудом дождался рассвета у небольшого костра. Два разорванных и выпотрошенных теленка, задрав кверху одеревеневшие морды, смотрели на него стеклянными глазами. Они лежали в буграх и наплывах красного льда.

Спирька сжал обеими руками винтовку, глотнул слюну, и сухой кадык его дернулся.

На исходе суток приехал новый дежурный по стаду, бригадир Емельян. Подошел, тронул тобоком задранную телячью морду с перегрызенным горлом.

— Не укараулил?

Спирьку словно ударили под дых.

— Сам попробуй. Стая, видно, большая развелась.

— А кто Ивану грозился?

Спирька промолчал.

— Самолет бы вызвать, — сказал бригадир, взваливая туши на нарты; Спирька помогал грузить. — Да как сообщить — рации-то нет. С воздуха бы всех перестреляли.

Последних его слов Спирька не слышал. Он поднял с земли припорошенный снежком хорей и закричал на рванувшихся вперед быков.

В стойбище к нему подошел Иван, и Спирька придержал упряжку, чтобы не наехать на него.

— Ну как, были? — спросил Иван.

— Были.

— Порвали?

— Куда пошли, куда! — бешено заорал Спирька на быков, и те подлетели к чуму, едва не сбив нартами крайние шесты.

Ел и пил чай он молча. Мрачно. Отчужденно. Кончил еду и даже не посмотрел на свой колыхающийся от ветра балаган с мягкой постелью. Снежинки, падавшие в чум сквозь мокодан, со страхом таяли у него на губах, застревали на ресницах и медленно, боязливо превращались в капли.

Отец с полвзгляда понимал сына.

— Ну чего там, — сказал он, — с кем не бывает… Не убережешь каждого… Пока жив ненец, жив и волк. Чего там. Спать полезай, убухался, поди.

И Спирька послушался отца. Он сдернул с ног тобоки, скинул пиджак и втиснулся на свое место, на шкуры. Лег на правый бок и уставился в тонкую, чуть тронутую инеем занавеску полога.

Он слышал, как, покряхтывая и похрустывая костями, улегся отец, как что-то пробормотала у своей дряхлой иконки мать, как шикнула на собак, задула лампу и зашуршала одеждой.

Спирька лежал и смотрел в темноту.

Бригадир вернулся из стада, как и положено, через сутки. В его чуме уже сидел Спирька и курил папиросу. Он стряхнул пепел и поднял на Емельяна глаза.

— Троих, — сказал бригадир. — Да одного теленка унесли. Надо срочно самолет вызывать. Худое дело.

— Надо. Но, покуда доберешься до рации, две недели пройдет, — рассердился Спирька. — Скольких оленей не станет?

— Да-а-а, — протянул Емельян и стащил с малицы совик.

— А знаешь что? — сказал Спирька, и сказал так тихо и сдержанно, что бригадир забыл бросить совик на латы и держал его в руках.