|
На ней тоже была мама, в черном платье с ниткой жемчуга, а у нее на коленях я в возрасте шести месяцев. Эта фотография была мне хорошо знакома, она до сих пор украшает розовую комнату. Цитат из Библии больше не было, маминой рукой написано: «Я назвала ее Симоной, здесь ей пять месяцев и три недели». Тут кое‑что начало доходить до меня, я взглянула на дядьку и запечалилась: что, если он вдруг окажется моим родителем? Такого счастья я могу и не пережить. Как‑то я все это время обходилась без отца и теперь особой надобности в нем не чувствую.
– Я не понимаю… – схитрила я. – Значит, мама вам так ничего и не рассказала? – вздохнул он. – А что она должна была рассказать? – Возможно, она и права, – задумчиво изрек дядька, совершенно меня не слушая. – Но я обещал выполнить его волю, я дал слово умирающему и обязан его сдержать. – Тут он вновь взял мою руку и заявил: – Вы носите отчество и фамилию человека, который никогда не был вашим отцом. Да, он был мужем вашей мамы, но брак этот не принес ей счастья. По‑настоящему она любила только вашего отца, Кацмана Натана Леонидовича, моего дорогого друга. Я запечалилась еще больше и, кашлянув, спросила: – Он умер? – И не смогла скрыть вздоха облегчения, когда услышала: – Два месяца назад. Он дал мне ваш адрес, телефон и велел рассказать все при личной встрече. Я приехал в Москву навестить родственников и поспешил сразу к вам… – Спасибо большое, – сказала я, не зная, как поскорее выпроводить его. – Фотографию можно оставить? – Да, конечно. Ваш отец был прекрасным человеком… Далее последовал рассказ о моем отце. Если честно, было даже интересно. Оказывается, Натан Леонидович был превосходным гинекологом и эмигрировал в Израиль пятнадцать лет назад. У него была семья, и у моей мамы тоже, это не позволило им связать свои судьбы, но сердца их стучали в унисон. Словом, это был роман, который заслуживал экранизации. Я все‑таки настояла, и мы выпили чаю. Борис Моисеевич еще немного рассказал о папе и потянулся к свертку. – Умирая, ваш отец просил меня передать вот это. Он развернул плотную бумагу и водрузил на стол подсвечник; ничего более уродливого мне видеть не приходилось: металлический штырь, вокруг которого обвилась змея, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся крылатой, к тому же с когтистыми лапами (они украшали основание подсвечника) и зубастой пастью (она торчала как раз на том месте, где надлежало быть свече). – Это семейная реликвия, – сообщил Борис Моисеевич, глядя на железного монстра. – Ей больше ста лет, потребовалось специальное разрешение на вывоз… – Спасибо. А папа не сказал, что с ним делать? – спросила я и покраснела, сообразив, что не то должна была ответить любящая дочь. – Натан считал, что это должно быть у вас. – Огромное вам спасибо, – закивала я, косясь за окно и прикидывая, где устроить дорогого гостя. Выставлять его за дверь на ночь глядя как‑то неловко, раз он из самого Израиля приехал. К счастью, Борис Моисеевич взглянул на часы и заторопился: – У меня электричка через час, вы не могли бы вызвать мне такси? Это я сделала с большим удовольствием и, еще раз двадцать поблагодарив его, наконец‑то простилась с ним. – Нам надо помолиться за твоего папу, – заявила Марья, как только за гостем закрылась дверь. – Ты подслушивала? – Конечно. А если бы он вдруг набросился на тебя? – И что бы ты сделала? – язвительно спросила я. – Ну… огрела бы его папиным подсвечником. – О господи, иди молись, только оставь меня в покое. – Ты расстроилась? – принялась канючить Марья. |
