Слова Вирджинии словно ударили Тедди, как пущенный изо всей силы бейсбольный мяч. Она покачнулась и закусила губу. Вирджиния удивленно посмотрела на нее:

— Прости, детка, я не хотела ругаться. Но я… это было… — Она покачала головой.

Тедди побледнела. Она продолжала стоять, крепко закусив губы, глядя на револьвер в руке женщины, сидящей за столом, и ее первым побуждением было броситься на револьвер. Тедди посмотрела на стенные часы. Уже 7.08. Она повернулась к Вирджинии и шагнула вперед.

— Мисс, — сказал Бернс, — в этой бутылке на столе нитроглицерин. — Он остановился. — Я хочу сказать, что любое неосторожное движение может привести к взрыву. И многим придется плохо.

Их глаза встретились. Тедди кивнула.

Она отвернулась от Вирджинии и Бернса и, пройдя через всю комнату, села на стул лицом к барьеру, надеясь, что лейтенант не заметил, как глаза ее наполнились слезами.

Глава 17

Часы показывали 7.10.

Тедди думала только об одном: «Я должна его предупредить». Методически, с регулярностью исправного механизма, часы прожевывали время, глотали его, выплевывали переваренные секунды. Часы были старые, и их тиканье было слышно всем, кроме Тедди. Тик-так, и старые часы глотали секунду за секундой, пока те не складывались в минуты, и стрелки передвигались с щелчком, который звучал очень громко в тишине дежурной комнаты.

7.11…

7.12…

«Я должна предупредить его, — думала Тедди. Она уже отказалась от мысли напасть на Вирджинию и теперь мечтала только о том, чтобы предупредить Стива. — Я вижу весь коридор со своего места и даже верхнюю ступеньку металлической лестницы, по которой поднимаются наверх с первого этажа. Если бы я могла слышать, я узнала бы его шаги раньше, чем он покажется в коридоре, потому что я знаю его походку. Я представляла себе тысячу раз, как это должно звучать. Мужественно, но легко, его движения полны кошачьей грации. Я узнала бы его по звуку шагов, если бы только могла слышать.

Но я глухонемая и не смогу криком предупредить его, когда он пойдет по коридору. Я могу только побежать к нему. Она не взорвет бутыль, особенно если ей станет ясно, что Стив уже здесь, в участке, где она может убить его. Ей нужен нитроглицерин как гарантия, что ее не задержат, когда она будет уходить. Я побегу и заслоню его, он не должен умереть.

А ребенок?

Ребенок. Это еще не ребенок, а зародыш, искорка жизни.

Стив не должен умереть. Пусть умру я. И ребенок. Но не Стив. Я побегу к нему. Как только увижу его, я побегу к нему, и пусть она стреляет. Пусть она застрелит меня. Но не Стива.

Когда он появится, я побегу к нему и прикрою. Когда он появится…»

Часы показывали 7.13.

Это не может быть нитроглицерин, думал Хейз.

А может быть, да?

Нет, этого не может быть.

Этого не может быть. Она обращается с ним, как с водой, она так небрежно держит бутыль, как держала бы бутылку с водой; она не была бы так неосторожна, если бы эта штука могла действительно взорваться.

Это не нитроглицерин.

«Погоди-ка, — сказал он себе, — погоди минуту, не будем выдавать желаемое за действительное.

Я очень хочу, чтобы жидкость оказалась водой. Я хочу этого потому, что первый раз в жизни готов избить женщину до полусмерти. Я готов броситься через всю комнату, наплевать мне на ее револьвер, — ударить ее так, чтобы она повалилась на задницу, и бить до тех пор, пока она не потеряет сознание. Вот чего мне хочется сейчас, и к черту все рыцарские чувства, потому что мне так хочется. Я знаю, что бить женщин некрасиво, но Вирджиния Додж уже перестала быть женщиной, она превратилась в нечто неодушевленное, непохожее на человеческое существо, так что я не считаю ее женщиной, и обращаться с ней буду соответственно.