Наконец, ему давали совет помочиться на нижнюю часть раздвижной двери, отделявшей комнату его возлюбленной от остального жилища, и таким образом смочить направляющий желобок, чтобы дверь не скрипела.

Впрочем, Кацуро был волен шуметь вовсю: после смерти родителей Миюки жила одна-одинешенька в покосившейся хижние, и все соседи знали, как она ждала ночного гостя, чтобы ее наконец официально признали невестой. Ей вовсе не хотелось скрытого проникновения – напротив, она грезила о пришествии барабанщиков-тайко, которые будут ловко вращать своими колотушками, обрушивая их на белую мембрану огромных барабанов, и таким образом возглашать на всю сонную деревню, что Кацуро вторгся к ней в дом и в ее жизнь.

Каждый вечер ей чудилось, будто она слышит тяжелый, мощный и величественный бой ритуальных барабанов, возвещающих о пришествии суженого, готового соединиться с нею. Но за бой огромных тайко она принимала всего лишь биение своего сердца.

Заключение брачного союза через ночное проникновение предполагало, что у невесты есть близкий родственник – чаще мать или брат; встречая жениха у входа, они объясняли ему расположение дома и передавали зажженный фонарь, чтобы он мог легко ориентироваться внутри. Но Кацуро, зная, что у Миюки больше нет ни брата, ни матери, пришел с собственным фонарем – железным, украшенным чеканкой в виде птиц. А ориентироваться в доме ему было проще простого, благо тот состоял из одной-единственной комнаты с земляным полом и спальной нишей в стене, за которой располагался сарайчик, где хозяйка держала кое-какую домашнюю птицу и пару свиней.

В той самой комнате он и обнаружил Миюки – она сидела на корточках в нише, задернутой шторами, сшитыми из кусков различных тканей: не имея средств, чтобы купить достаточное количество одинаковой материи, она была вынуждена довольствоваться отрезами разных цветов с разными же символическими рисунками.

Хотя было еще не очень тепло, в тот вечер она облачилась в легкую белую юкату, расписанную с помощью трафарета рисунками в виде веток глицинии.

– Это я, – упав ниц, промолвил Кацуро. – Я, Накамура Кацуро.

– Кацуро, – повторила она. – Ты же прямо с улицы, Кацуро, так скажи, там все еще идет дождь?

Она могла догадаться об этом, только прислушавшись. Но справляться о дожде было не самым лучшим началом разговора, когда вы едва знакомы друг с другом.

И то верно, все, что она знала про Кацуро, можно было выразить в нескольких словах: он был примерно вдвое старше ее, никогда не был женат и жил за счет рыбной ловли, причем весьма неплохо, особенно когда Служба садов и заводей при императорском городе заказывала ему карпов, а такое случалось раза два или три в год, поэтому он пользовался большим уважением у жителей Симаэ – ведь достаток деревни в немалой степени зависел от поставок декоративных рыб для храмов Хэйан-кё.

– Дождь перестал, – сказал Кацуро. – Но поднялся туман.

На теплую землю обрушился холодный ливень – иначе и быть не могло.

– Мне совестно, – прошептала Миюки, – что никто из моей родни тебя не встретил, не передал тебе фонарь и ты был вынужден сам искать дорогу.

Она сокрушалась так, словно Кацуро пришлось плутать в жилище с бесконечным лабиринтом коридоров, ведущих в бессчетное число комнат.

Кацуро сощурился, стараясь получше ее разглядеть, потому что, охваченная чувством стыда, она отодвинулась от лужицы желтоватого света, который отбрасывал фонарь. Он хотел было переставить фонарь поближе к ней, но она снова отодвинулась в тень, пряча свой лик в обрамлении черных блестящих волос, смазанных маслом и собранных на затылке в пучок, перевязанный красной ленточкой. Ее чуть раскосые глаза с черными точками зрачков переливались всеми цветами радуги под короткими редкими ресницами.