Мартинез Кароль. Сшитое сердце
Автор благодарит за поддержку Национальный центр книги.
Франсуазе Мартинез и Лорану Амио
Пролог
Меня зовут Соледад. Я родилась в стране, где черствеют тела, с мертвыми руками, неспособными обнимать, с никчемными пальцами. Моя мать, пока не нашла стену, чтобы, укрывшись за ней, разродиться, так наглоталась песка, что он проник в мою кровь. Под моей кожей скрыты неиссякающие песочные часы. Может быть, под солнцем моя нагота просвечивала бы насквозь и вы увидели бы, как проходит, пересыпается во мне песок. Переход. Весь этот песок когда нибудь придется вернуть пустыне.
Едва я родилась, моя мать увидела, что меня ждет одиночество. Я никогда не смогу ни отдавать, ни принимать. Это было предсказано линиями на моих ладонях, моим упорным отказом дышать, впустить в себя зараженный воздух, желанием сопротивляться внешнему миру, который рыскал вокруг меня, будто щенок, стремясь прорваться внутрь через все отверстия. Воздух вошел против моей воли, и я заорала. До того дня моя мать шла, не замедляя хода, и ничто не могло ее остановить, ничто не могло сломить упрямства разыгранной женщины. Разыгранной и проигранной. Ничто – ни усталость, ни море, ни пески. Никто и никогда не скажет нам, сколько длился наш переход, сколько ночей детям пришлось, следуя за матерью, спать на ходу! Ей не было дела до того, что я расту, цепляясь за ее утробу, чтобы не выплеснуться вместе с водой по дороге. Я боролась за то, чтобы продолжать путь и не прерывать его.
Старая мавританка, которая остановила мою мать, потрогав ее живот, – та, что пробормотала непонятное “Ahabpsi!”, словно воздвигая стену, та, что ладонью и словом поставила заслон неукротимой воле этой женщины, выносившей девочку, но желавшей продолжать путь, идти и идти, хотя прошла уже больше, чем могла, и не в силах была идти дальше, та старая арабка, чьи рыжие от хны руки были сильнее пустыни, та, что стала для нас краем света, концом странствий и кровом, – эта неграмотная женщина прочитала и мое одиночество по моим ладошкам. Ее взгляд мгновенно проник в утробу моей матери, и ее руки проникли туда за мной. Она извлекла меня из недр плоти, где я затаилась, из недр этой плоти, позабывшей обо мне, чтобы продолжать идти, и, высвободив меня, старуха поняла, что мои руки мне не пригодятся – я словно отказалась от них при рождении. Эти женщины, не понимавшие одна другую, одинаково меня нарекли, каждая на своем языке. “Соледад”, – даже не взглянув на меня, сказала моя мать. А старуха эхом откликнулась: “Вахида”.
Ни та ни другая не умели читать.
Моя старшая сестра Анита долго отказывалась верить в то, что так явственно было написано на моих ладонях, записано в моем имени. И ждала. Ждала, что мужчина даст мне новое имя и что мои пальцы смягчатся.
Я помню время, когда юнцы из квартала Марабу слонялись вокруг нашего дома в надежде, что я пройду мимо. Иногда поодиночке, а иногда сбившись кучками с равнодушным видом подпирали стены в переулках, дожидаясь меня, и замолкали, когда я появлялась. Я не была по настоящему красивой, как моя сестра Клара, но, похоже, была наделена особой прелестью, пригвождавшей их к стенам. Сестры смеялись, пересказывая мне их признания – юнцы умоляли замолвить за них словечко, – и сестры, уступая мольбам, с легкой насмешкой описывали нелепые симптомы их любви, лепет и влажные взгляды. И мы смеялись. Но мне представлялись восставшие члены, которым вдруг делалось тесно в штанах, и мне было одновременно смешно и противно. Выбор у меня оставался – у меня не было отца, который заставил бы меня выйти замуж. |
