Нападавший, безусловно, был профессионалом очень высокого класса. До последней секунды он ни звуком не выдал себя; и лишь когда на спину ей навалилась вдруг страшная тяжесть, а к лицу прижалась пропитанная хлороформом тряпка, Адирроза осознала, что всё это время была на чердаке не одна.

Иннот парил во тьме. Кругом стояла абсолютная, невозможная тишина: даже шума крови в ушах не было слышно. Внезапно впереди забрезжил огонёк. Рыжеватый язычок пламени, трепещущий на кончике спички, выхватил из мрака встревоженную физиономию Кумарозо.

«Старик, ты как?»

«Что вообще случилось?»

Ещё один огонёк вспыхнул неподалёку, затем ещё и ещё.

«В чём дело, старина?»

«Что с тобой?»

«Почему темно?»

«Ребята, меня, похоже, вырубили», – хотел сказать Иннот, но не смог произнести ни звука. Говорить было попросту нечем: рта не было; как, впрочем, и всего остального. Только непостижимое «я» каюкера каким-то образом существовало во мраке вечной ночи.

Остальные персонажики тем не менее каким-то образом услышали его.

«Что, нокаут? Вот это да! На моей памяти такого ещё не было!»

«А ты вообще-то уверен, что жив?»

«Не говори ерунды! – тут же недовольно загомонил хор неслышных голосов. – Если бы наше тело погибло, эти вопросы задавать было бы некому!»

«А как же душа?»

«Какая ещё душа, идеалист несчастный!»

«А сам-то ты кто?»

«Я материалист».

«Ты персонажик! Ты дух бесплотный! Ты жил-то лет триста тому назад! Каким это образом ты умудряешься оставаться материалистом?!»

«Дело практики».

«Так у вас что, вроде как вырубился свет, когда я потерял сознание?» – спросил Иннот.

«У нас вообще всё вырубилось, – мрачно ответил Кумарозо. – Всё-всё. И ты просто не представляешь себе, насколько неудачно выбрал для этого время. В такой, блин, пикантный момент…»

«Да, старина. Ты уж больше так не поступай с нами!»

«Как будто я нарочно!» – фыркнул Иннот.

«Ты отвечаешь не только за себя, но и за всех нас, так что изволь быть поосторожнее!»

«Я отвечаю только за себя. Всё равно все мы – это один и тот же человек, в конце концов!»

«Ну… Это очень сложный метафизический вопрос…»

Каюкера плавно повлекло вверх. Светлячки зажжённых спичек и зажигалок и склонённые над ним лица людей, каждым из которых был он сам, постепенно отдалялись; и вместе с тем тьма рассеивалась, становилось всё светлее и светлее, пока Иннот наконец не открыл глаза.

Он лежал на узкой кровати, укрытый до горла пушистым мягким одеялом. Голова гудела, словно гнездо растревоженных шершней. Пахло лекарствами; осторожно выпростав из-под одеяла руку, Иннот нащупал на лбу толстую марлевую повязку. Под повязкой угадывалась большая шишка. Каюкер вздохнул и сосредоточился. По коже пробежали мурашки: началось экстренное самовосстановление организма. Боль в голове утихла. Иннот с интересом осмотрелся. Комната была чрезвычайно тесной – даже меньше каюты курьерского дирижабля; однако духоты, обычно присущей маленьким помещениям, здесь совершенно не чувствовалось. Серый пол, белые стены и потолок; тёмно-синяя раздвижная дверь… Небольшой откидной столик напротив кровати, уставленный лекарствами, составлял всю её обстановку.