– Ну, что вы! Хочу торговаться с вами. Тетка задаток просила оставить, – соврал я.

– Ах ты боже ж мой! – хлопнула она опять себя по ляжкам. – Скажи ты, не забывает про меня моя красавица. Как она, жива-здорова?

– Ничего, слава богу.

– Да что ж это мы здесь стоим? Пошли в избу. Я медком тебя угощу. Да чайку поставлю. – Она заковыляла к веранде. – Правда, самовара-то нет у меня. Я в чугунке скипячу чаек да малинкой заварю. Уж не побрезгуй, касатик.

Проходя мимо ветел с конским черепом, я спросил:

– А эта штука зачем?

Она лукаво улыбнулась, выпячивая нижнюю губу:

– Старая примета – конская голова пчелу держит.

– А вы верите?

– Хочешь веришь, хочешь нет. Про бога не скажу – грешница. Но что-то нами повелевает.

В избе было сумрачно от низкого потолка, настланного из жердей. Стены хоть и были оштукатурены и побелены когда-то, но почернели от дыма. Пол, собранный из старых кадушечных досок, горбился волнами. Вся мебель в избе – и стол, и скамья, и кровать, и стул – были сбиты из березовых палок. Белая береста придавала им нарядность, даже своеобразную красоту.

– Кто это вам мастерил мебель? – спросил я.

– Все, что здесь сделано, от нижнего венца и кончая этой печью – все моими руками.

– Неужто никто вам не помог?

– Никто.

– И стропила сами ставили?

– Сама. На земле все разметила, вырубила. Потом сама и ставила.

– И сруб?

– И сруб рубила сама.

– И крышу одна крыла?

– Все одна. Сперва набросаю, потом залезу, утопчу… – Она вдруг растерла пальцами слезы по щекам. – Эх, господи боже мой! Я и в землянке нажилась, и по миру ходила, и в тюрьме насиделась…

Она отвернулась, отрывисто, глубоко всхлипывая, сняла с печки сухое полено и начала отщепывать лучины.

Огонь развела на шестке, чугунок с водой поставила на таган.

– Вот мой и самовар! А ты садись хоть в креслице, хоть на скамью.

– Спасибо! Я все дивлюсь, как это вы печь смогли сложить из битого кирпича.

– На иле. Ил у меня крепкий, как цемент. И не трескается от огня. Из пруда брала.

– Перевязки надо сделать, под выложить, небо – и все из половняка? – удивлялся я, разглядывая печь.

– Эх, родимый. Я этих печей-то в жизни сложила – не перечтешь, как волос на голове. Через эти печи вся моя жизнь скособочилась.

– Из-за печей?

– Да. С детства я обучилась этому ремеслу. А потом в селе лучшим печником была, по дворам ходила. Меня все знали. Вот и выдвинули. В ладоши нахлопали.

Она стояла у шестка, освещенная переменчивым пламенем, смотрела куда-то под ноги; высоко вздернутые, как наклеенные, седые брови придавали ей выражение мучительного недоумения.

– Сорвало меня, как скворечню с дерева, и наземь бросило. Так пустым ящиком и Осталась.

– Как же это произошло?

– Э-э, всего не расскажешь.

– Вы хоть пенсию получаете?

– Нет.

– Почему?

– Говорят, не за что.

– Кто говорит?

– Тарарышкин, председатель рика. Стажу, мол, рабочего не хватает.

– А колхоз?

– Колхоз у нас слабый. На трудодни нечего платить, не то что пенсии.

– Пусть платят как беспризорной!

– Тарарышкин говорит – на беспризорных у нас лимит.