Веренский обрадовался до того, что стал напоминать пса, сидевшего взаперти до прихода хозяина. Он всполошился в стремлении оказать наилучший прием, комната мгновенно осветилась большой люстрой, на низком столе появились бокалы и бутылка коньяка, но Сила Михалыч остудил порыв гостеприимства:

— Некогда угощаться, Леонид Ефимыч, давайте приступим к делу незамедлительно. Пройдемте в кабинет.

Веренский униженно пригнул голову, словно даже поклонился, и мелкими шажками немощного человека засеменил из одной двери в другую, так как в доме, несмотря на заметные переделки, сохранилась главная анфилада. Искусно выложенный фигурный паркет слегка поскрипывал под ногами, с парадных портретов на стенах высокомерно смотрели важные господа, во всех помещениях тускло горели одиночные светильники. Мебели было немного, в основном, антиквариат, либо современные изделия, выполненные под старину соответственно общему стилю. Встречались секретеры, бюро, конторки, пуфы или низкие кушетки.

Свернули в боковую комнату. Это был мужской кабинет. Здесь стояли письменный стол, шкафы с книгами и привычные любому современному человеку телевизор и стационарный компьютер с устаревшим громоздким монитором. Аппаратура, по всем признакам, давно не включалась, так как экраны затянуло пылью.

Справа у окна, зашторенного тяжелыми гардинами, стояло старинное пианино красного дерева. Внешне пианино хорошо сохранилось, было украшено бронзовыми подсвечниками и художественной гравировкой по дереву.

Сила Михалыч двинулся прямиком к пианино.

— Вот, собственно, ради чего мы пришли, — сказал он.

Мужчины выстроились полукругом перед инструментом.

— Что вы об этом думаете? — обратился к Максиму Сила Михалыч и ткнул коротким пальцем в сторону пианино.

Максим подошел ближе и погладил полированное дерево рукой.

— Похоже на «Шрёдер», — сказал он. — Вторая половина девятнадцатого века, семидесятые или восьмидесятые годы. Я угадал? — спросил он Веренского.

Тот стоял рядом и натурально трясся.

— Н-не могу вам с-сказать, — тихо проговорил он. — Знаю одно: пианино было в этом доме с незапамятных времен. Долгое время оно стояло в зале, когда здесь был пансионат. Культмассовик бренчал на нем фокстроты, польки, вальсы. Случалось, жены партработников музицировали…

— То есть как это? — удивился Максим. — Не знаете производителя? А на крышке что?

— Не трогайте, — вдруг взвизгнул Веренский и прижал крышку обеими ладонями, глядя на Максима с ужасом.

— Э, батенька, так дело не пойдет, — вмешался Сила Михалыч. — Крышку открыть придется. Вы же сами хотели, чего уж теперь.

— Да как так можно, без подготовки? — лихорадочно зашептал Веренский. Сейчас он особенно походил на безумного. — Мне надо собраться с духом, укрепиться, я не ждал вас сегодня, я не готов еще…

— Вася, голубчик, займись несчастным, посиди с ним на диване, попридержи, если что. Нервишки у вас, Леонид Ефимыч, ни к… тьфу!.. договоришься тут с вами.

Максим поднял крышку и присвистнул. Вместо ожидаемой надписи он увидел на красном дереве какие-то странные письмена. Максим внимательно разглядывал искусную гравировку, очень красивую, с завитушками, напоминавшую художественный узор, но все же это были буквы, невиданные, не похожие ни на один из существующих алфавитов. Слов было шесть, что выглядело необычным для обозначения фирмы. Они вились над клавиатурой длинной непонятной фразой.

— Сыграйте нам что-нибудь, Максим Евгеньевич, усладите наш слух, — сказал Сила Михалыч, сопроводив предложение вдохновенным жестом.