Сидящий в первом ряду молодой, лысый шутовски провел по своей плеши ладонью и спросил:

— Разрешите, товарищ майор? А к нам это какое отношение имеет? Мы вроде все тут не двадцать шестого, не двадцать седьмого, а постарше... — И снова погладил лысину.

Все рассмеялись.

— Да вы что, Рубцов! — искренне возмутился замполит. — Как же вы не понимаете важности такого политического мероприятия?! Вот товарищ полковник из штаба армии специально приехал...

— Позвольте мне, товарищ майор, — сказал полковник.

Он встал из-за стола, нервно поправил сползающий халат и вдруг увидел стоящего у двери Кацубу.

— Вы почему стоите? Садитесь, пожалуйста.

Кацуба выпрямился по стойке «смирно».

— Садитесь, садитесь... Там есть свободное место, товарищи?

— Он садиться не может, — лениво сказал Рубцов. — У него сложное ранение в «мускулюс глютеус».

Все беспощадно заржали.

— Куда?! — ошарашенно спросил полковник у замполита.

Замполит наклонился и тихо пояснил полковнику, куда ранен Кацуба.

— Простите, пожалуйста, — сказал полковник Кацубе, и тот снова привалился к дверному косяку. — Товарищи! Скоро война кончится...

— Как же... — протянул кто-то.

И тогда невоенный полковник сказал вдруг с яростью:

— Война скоро кончится! Полгода... Восемь месяцев. Максимум, — год! Тем, кто родился в двадцать шестом и в двадцать седьмом, сейчас семнадцать-восемнадцать лет. И их нужно беречь! Нельзя, чтобы мальчики погибали в окопах и умирали в госпиталях. Вы, прошедшие страшную школу войны, поедете в военные школы и училища в качестве командиров учебных взводов, старшинами курсантских рот, помощниками командиров батальонов по строевой... Мы снимаем с фронтов не только семнадцатилетних мальчишек, но и вас — опытных и обстрелянных взрослых людей, которые прекрасно знают, почем фунт лиха. И я не обещаю вам легкой тыловой жизни. Но сегодня воспитать их сможете только вы!.. Их очень нужно сберечь!

Полковник закашлялся и уж совсем не по-военному вынул платок из кармана и обтер лицо.

Кацуба вдруг увидел грязную снеговую лужу, обожженного мальчишку в слезах и услышал предсмертный захлебывающийся тоненький крик: «Старшина-а-а!..»

Потом, растягивая от злости слова, неожиданно для всех спросил у полковника:

— А как быть с теми? — Кацуба показал пальцем в землю. — Им тоже было по семнадцать...

Замполит испуганно посмотрел на полковника. А полковник еще раз обтер лицо платком и печально ответил Кацубе:

— А про тех помнить. Каждую секунду... — Подумал и добавил: — И всю свою жизнь.

— Виноват, — сказал Кацуба.

* * *

Через несколько дней Кацуба сошел с поезда в маленьком жарком среднеазиатском городке.

За железнодорожной станцией — базарчик и чайхана.

Кацуба снял двубортную офицерскую шинель (что за старшина военного времени, у которого нет офицерской шинели!), одернул кителек с одним лишь гвардейским знаком, поправил плоскую танкистскую фуражечку, перекинул через плечо вещмешок, подхватил фанерный чемоданчик и не спеша пошел вдоль торговых рядов, вглядываясь и внюхиваясь в неведомую ему доселе азиатскую еду.

Теперь, в форме, у Кацубы оказались очень широкие вислые плечи, был он кривоног, коренаст и казался старше своих двадцати шести лет.