И только с потолка свисала большая лампа — если вдруг гость завернет, чтобы темноты не испугался. Но никакие гости еще не заглядывали, так что верхнего света она еще ни разу не зажигала.

И воды ни капли без нужды не выливала. Только для чая — сколько выпивала, на суп — сколько съедала, тарелку помыть, умыться — сколько требовалось, капля в каплю.

И ведерко это, в которое вода теперь лилась, до краев на три пальца не доливала, чтобы, когда несла по комнате, ни капли не пролить.

Но ведерко это наливать не жалела старуха. Наполняла его по нескольку раз в день.

А наполнив это зеленое ведерко и осторожно пронеся его по комнате, выплескивала воду через открытое окно, и вода эта тут же в землю впитывалась.

Ибо ничем не занималась, ничего не делала Сара, ничего и делать не хотела, что может немощный, старый человек? Одна лишь работа была у нее — деревце, что растет под окном, поливать. Хотела она, очень хотела, чтобы этот тонкий серый стебелек поднимался, наливался соком и деревом стал бы когда-нибудь.

Чтобы стал деревом, зеленеющим и тенистым.

Ведь ничего зеленого еще не было вокруг, один лишь песок. А дальше, где домов, где ничего еще не было, — тоже песок, голые песчаные дюны.

Был и внизу, возле дома, кран. И за воду ту даже платить не надо было. Но у старухи Сары, хотя и была она таким же человеком, как все люди, была беда, своя собственная беда (слава Богу, что не у каждого еврея, думала Сара) — ноги слабые. Высохли они, тонкими стали, в дугу изогнулись. Словно у маленького ребенка, как это иногда бывает. И не могла старуха, хоть и невысоко жила, спускаться да взбираться по лестнице несколько раз в день, чтобы деревце поливать. Если уж и выходила она из дому, а ведь выходила, не высидишь взаперти, и есть надо, и купить надо, и принести надо, и заплатить надо, не высидишь взаперти, если одна живешь. А других просить — так разве попросишь? Каждый своими делами по горло занят. И работать должен, и зарабатывать должен, и отдохнуть. Так разве попросишь? И так мается каждый, да еще в такую несусветную жару.

Еврейская жара, ой, еврейская, думала Сара. Если уж дает что Господь еврею, так не жалеет, если беду — то великую, если жару — нестерпимую.

А деревце это, думала Сара, все равно вырастет, да еще как вырастет. А когда окрепнет, подрастет оно, может и само влагу начнет всасывать — и корнями, глубже пущенными, и ветками, широко раскинутыми, — утреннюю росу впитывая.

И ничего, что трудно старухе вниз спускаться. Не беда и через окно несколько ведерок за день вниз выплеснуть. А если и стоит это несколько грошей, не жаль — разве пожалеешь дереву воды?

Уж и ведерко наполнилось почти доверху, на три пальца от краев, как обычно, как каждый раз. Крепко закрутила Сара кран, чтобы не капало, упаси Бог, уж и последняя струйка, сбившаяся, кривая какая-то, как ноги старухи, в ведерко вылилась, и последние капли из закрытого крана упали, уж могла взять Сара ведерко и нести медленно к открытому окну, уже и деревце, видать, ждет не дождется этой воды, как спасения, однако медлила старуха, с места не двигалась.

Медлила Сара, так как боялась, что снова помешает ей человек, живущий на первом этаже.

Человек — так и звала его про себя Сара, потому что ни имени, ни фамилии его не знала, ни чем занимается, ни как и на что живет человек. Словно нарочно вылезал он во двор как раз тогда, когда Сара опрокидывала ведерко, и попадал прямо под струю.

Нечистая сила какая-то, прости Господи, думала Сара.

Однако время шло, деревце ждало, и старуха, вцепившись обеими руками в дужку, вытащила ведерко из раковины и заковыляла к окну медленно, медленно, чтобы ноги не заплелись и вода не расплескалась.