Она всегда одевалась в черное. Как будто у нее имелся неиссякаемый запас поношенных черных платьев и причудливых шляпок. Все вещи содержались в идеальном порядке, и носила она их аккуратно, с врожденным изяществом. Хотя никто не смог бы назвать ее гардероб шикарным.

Ее муж, мой дедушка, умер давно, когда я была еще маленькой, от осложнения гриппа, переросшего в воспаление легких. В двенадцать лет я вдруг спросила, любила ли она своего мужа… Я имела в виду настоящую, пылкую любовь. Она явно растерялась от столь неожиданного вопроса, ласково улыбнулась и задумалась, прежде чем отвечать.

– Конечно, я любила его, – промолвила она с мягким русским акцентом. – Он всегда был ко мне добр. Он был хорошим человеком.

Однако меня интересовало совершенно иное. Я хотела знать о том безумном, ослепительном чувстве, что так часто встречалось в ее историях о великих князьях.

На мой взгляд, дед не мог похвастаться особой привлекательностью и красотой, да к тому же он был намного старше ее. На фотографиях он как две капли воды походил на мою мать: такой же серьезный и даже немного суровый. Наверное, в те времена вообще не было принято улыбаться, сидя перед объективом. Уж очень напряженно выглядят их лица. И тем труднее мне было представить их вместе. Ведь разница в возрасте составляла ни много ни мало целых двадцать пять лет! Она познакомилась с будущим мужем в тысяча девятьсот семнадцатом году, когда только приехала из России. Он работал в банке, совладельцем которого являлся, и давно потерял первую жену. У него не было детей, не было близких, и Грэнни Энн всегда повторяла, что он был ужасно одинок, когда повстречался с ней, и был к ней очень добр, но никогда не поясняла, в чем конкретно проявлялась эта доброта. Видимо, она была тогда ослепительно красивой, и вряд ли он мог перед ней устоять. Они поженились через шестнадцать месяцев после первой встречи. Через год у них родилась моя мать, и больше детей не было. Они растили единственного ребенка, и отец буквально молился на дочь – скорее всего потому, что видел в ней свое точное подобие. Я знала все эти подробности, знала давным‑давно. Но я не знала – или почти не знала – ничего о том, что было раньше. Кем была Грэнни Энн в молодости и особенно откуда и почему она сбежала. В детстве исторические подробности казались мне не важными и только навевали скуку…

Впрочем, я помнила, что она танцевала в балетной труппе в Санкт‑Петербурге и, кажется, была представлена государю императору, но мама не поощряла все эти истории. Она считала, что рассказы о всяких недосягаемых заморских странах и непонятных, чуждых людях способны лишь сбить меня с толку и породить ненужные дикие идеи, а бабушка всегда относилась с уважением к мнению дочери. Поэтому чаще всего мы говорили с нею о наших соседях в Вермонте, о тех местах, где я побывала сама, и о том, чему меня учили в школе. Но всякий раз, когда мы отправлялись на каток и она выезжала на лед, ее глаза подергивались мечтательной дымкой, и я знала, что она вспоминает Россию и тех людей, что оставила там. Слова здесь были ни к чему – мне и так было ясно, что эти люди по‑прежнему владеют частью ее души, души, которую я так любила и так хотела познать до конца. Я чувствовала, что эти заповедные уголки ее памяти остаются важными и сейчас, после пятидесяти лет жизни на другом краю земли. Мне было известно о том, что вся ее родня – отец и четверо братьев – сложили головы во время революции и гражданской войны, сражаясь на стороне царя. Она сбежала в Америку и никогда больше не виделась с ними и тут, в Вермонте, начала новую жизнь. Действительно, она прожила здесь целую жизнь, но любовь к давно покинутым близким не угасла, она до конца была привязана всеми фибрами души к людям, оставшимся в прошлом.