|
Про инженера Ларионова, чья явка, только что стало известно: агент Охранки. Грин, которого еще пошатывало после дрезины, сказал связной (у нее была странная кличка – Игла): – Плохо работаете, москвичи. Агент на явке – это провалить всю Боевую Группу. Сказал без злобы, констатируя факт, но Игла обиделась. Про нее Грину было мало что известно. Кажется, из богатой семьи. Сухая долговязая барышня-перестарок. Бескровные поджатые губы, тусклые волосы, уложенные на затылке в тугой узел. В революции таких много. – Если б мы плохо работали, то не раскрыли бы Ларионова, – огрызнулась Игла. – Скажите, Грин, а вам непременно нужна квартира с телефонной связью? Это не так просто. – Знаю, но телефон обязательно. Срочно связаться, сигнал тревоги, предупредить, – объяснил он, мысленно давая себе зарок впредь в важных делах обходиться только собственными ресурсами, без помощи партии. – Тогда придется определить вас на один из резервных адресов, к кому-нибудь из сочувствующих. Москва не Петербург, собственный телефон имеется у немногих. Так группа и попала на постой к приват-доценту. Про него Игла сказала, что он скорее либерал, чем революционер, и террористических методов не одобряет, но это ничего, человек честный, передовых взглядов и в помощи не откажет, а в подробности его посвящать ни к чему. Проводив Грина и его людей в хороший доходный дом на Остоженке (просторная квартира на самом верхнем этаже, а это ценно, потому что ход на крышу), связная, прежде чем уйти, коротко и деловито объяснила нервничающему хозяину элементарные правила конспирации: – Ваш дом – самый высокий в этой части города, это удобно. Мне из мезонина видно ваши окна в бинокль. Если все спокойно, шторы в гостиной не задергивайте. Две задернутые шторы – провал. Одна задернутая штора – сигнал тревоги. Я вам протелефонирую, спрошу профессора Брандта. Вы ответите или: “Вы ошиблись, это другой номер” – и тогда я немедленно приду, или: “Вы ошиблись, это номер приват-доцента Аронзона” – и тогда я пришлю на выручку боевой отряд. Запомните? Аронзон, побледнев, кивнул, а когда Игла ушла, промямлил, что “товарищи” могут распоряжаться квартирой по своему усмотрению, что – прислугу он отпустил, а сам, если понадобится, будет у себя в кабинете. Так ни разу за полдня оттуда и не выглянул. Одно слово – “сочувствующий”. Нет, две недели здесь нельзя, сразу решил Грин. Надо завтра же сменить адрес. – Чего спать-то? – пожал плечами Рахмет. – То есть вы, господа хорошие, как хотите, а я бы к иуде Ларионову наведался. Пока не сообразил, что раскрыт. Кажется, Поварская, двадцать восемь? Не так далеко. – Правда! – горячо поддержал его Снегирь. – И я бы пошел. А еще лучше я один, потому что вы свое сегодня уже сделали. Я справлюсь, честное слово! Он откроет дверь, я спрошу: “Вы инженер Ларионов?” Это чтобы по ошибке невиновного не убить. А потом скажу: “Получи, предатель”. Выстрелю в сердце – три раза, чтоб наверняка, и убегу. Пара пустяков. Рахмет, запрокинув голову, звонко расхохотался: – Пара пустяков, как же! Ты выстрели, попробуй. Я когда на плацу фон Боку в упор шандарахнул, у него глазенапы из орбит выскочили, ей-богу! Два таких красных шара. Долго потом по ночам снилось. Просыпался весь в холодном поту. Пара пустяков… Грин подумал: а Шверубович с растекающимся лицом тебе не снится? – Ничего, если ради дела, то можно, – решительно заявил Снегирь, побледнев и тут же, без всякого перехода, залившись краской. Ему и прозвище досталось из-за вечного румянца и светлого пушка на щеках. – Ведь он, гад, своих предавал. Снегиря Грин знал давно, много дольше, чем остальных. Особенный был мальчик, драгоценной породы. |
