Ольга Григорьева. Стая
Любая из страстей рождает столько бед,
И столько волчьих стай в чащобе жрет обед;
Там – засуха и зной, тут – северная вьюга;
Там океаны рвут добычу друг у друга,
Полны гудящих мачт, обрушенных во тьму;
Материки дрожат, тревожатся в дыму,
И с чадным факелом рычит война повсюду,
И, села превратно а пылающую груду,
Народы к гибели стремятся чередой…
И это на небе становится звездой!
Виктор Гюго
В судьбе племен людских, а их непрестанной смене
Есть рифы тайные, как в бездне темных вод.
Тот безнадежно слеп, кто в беге поколений
Лишь бури разглядел да волн круговорот.
Виктор Гюго
Глава первая
ПРИТКА
Она столкнулась с Бьерном у обозной телеги – одной из многих, отправлявшихся в Альдогу[1]. Невысокий коренастый раб Бьерна нес большую корзину на длинном ремне, она – нелепый, драный, перебинтованный берестяной плетенкой короб. Не из тех, что матово поблескивают кожей в больших боярских домах, а еще прабабкин – твердый, плетенный из ивовых прутьев, с деревянным днищем.
– Отойди! – Бьерн отогнал ее от телеги, раб осторожно поставил корзину внутрь.
Короб она не выронила. Сжалась пред варягом – маленькая, костлявая, некрасивая, – зыркала исподлобья и молчала. Не уходила.
– Так, – он остановился, поглядел на оборванную девку, на ее жалкий короб, нахмурился: – Чего тебе?
– Мне надо в Альдогу…
Бьерн хмыкнул, отвернулся, направился к стоящим подле городьбы лошадям.
Нынче по зиме на Приболотные земли налетела неведомая хворь, унесла почти треть всех жителей. А когда вскрылся лед на Малой Рыське, многие уцелевшие отправились вверх по реке. Шли к родичам, что жили в других местах – посуше, полюднее. Некоторые – из тех, кто побогаче, сами ладили обозы – снимались с насиженного места со всем скарбом, грузились на телеги. Победнее или вовсе осиротевшие лепились к ним, клялись Родом, что непременно отработают в дороге. Звали таких просителей притками, как болячки, что липнут к человеку и отвязаться не хотят. Беженцы чаще брали взрослых приток – кому ведомо, когда потребуются в пути сильные руки …
Пока Бьерн крепил на конской спине седло да прилаживал к луке клевец на короткой рукояти, девка вновь очутилась рядом. Прижала к пузу свои нехитрые пожитки, обхватила руками плетеные бока, шмыгнула носом.
– Как тебя зовут? – спросил варяг.
– Айша.
На самом деле у нее было несколько имен. Одно, родовое, дал ей жрец в дальнем болотном капище[2], и знали его лишь тот жрец да она сама. Другое – общинное[3], девчачье, никак не вязалось с ее узким, тонким лицом, тощей фигурой и глубоким грудным голосом. Поэтому никто не называл ее по имени. Зато прозвище, данное ей давным‑давно, прилепилось прочно, приросло и, как часто бывает, стало нравиться ей самой.
– Айша? – Бьерн удивился. Она кивнула:
– Мне бы приткнуться. Я отработаю …
Ее упорство нравилось варягу. Он огладил лошадиный круп, усмехнулся:
– Отработаешь?
По тону Айша поняла – разрешил. Благодарно улыбнулась, сунула в телегу короб, влезла следом.
– Рейнар! – позвал Бьерн худого юркого мужика, восседающего на первой телеге. Раб подвел ему лошадь, Бьерн легко запрыгнул в седло: – Готовы?
Мужичок утвердительно кивнул, гаркнул, телеги медленно тронулись в путь. Ленивая рыжая лошаденка зачмокала копытами по новгородской грязи. Айша смотрела по сторонам и молчала. |