— Ничего подобного, — поморщилась Тото. — Как вы мне все надоели, фомы неверующие!

— Ты тяжеловес, — упрямо повторила Машка давешнюю свою сентенцию. — Тебе не понять, что люди могут надорваться, устать, испугаться, наконец. Наверное, поэтому мне с тобой так легко. Тото, у меня еще одна просьба — уничтожь эту стерву. Она меня слишком обидела.

Татьяна погладила ее по руке мягкой лапой енота. От стойки принесли два бокала с коктейлем, и она подняла свой:

— За нас, за хризантем! Чтобы все было по-нашему, — и неожиданно мечтательно добавила: — Ах, какой был мальчик!

— А был ли мальчик? — усомнилась Машка. — В смысле — какой? Тот, что таращился на тебя около бара? Слушай пойдем погуляем чуть-чуть, развеемся, а то я уже поплыла…

— В другом месте и в другое время, — призналась Тото шепотом, — влюбилась бы в него без памяти и пошла бы за ним босая на край света.

— Ты?! — даже пискнула Машка. — Пойдем уже, мадонна с енотом. Что тебе мальчик плохого сделал — не понимаю.

Глава 2

Майор Барчук, кривясь, допил остывший несладкий кофе из забавной керамической кружки, подаренной девочками из секретариата к 23 февраля. На дне кружки важно восседала большая пупырчатая жаба с открытым ртом. Когда жидкость подходила к концу, что-то там такое происходило по законам физики, что жаба громко квакала. И обычно майор довольно смеялся. Но сейчас даже любимая зверушка радости не прибавила: близился срок сдачи трех «убойных» дел, и если по двум из них наконец наметился прогресс, то третье выглядело идеальным образцом «глухаря». Хоть выставляй в музее с соответствующей табличкой.

Поэтому он с нетерпением ждал друга и коллегу, Юрку Сахалтуева, который последние дни предпринимал отчаянные попытки сдвинуть его с мертвой точки и таким образом избежать расстрела прямо у стенки в кабинете начальства. Шеф досиживал последний год до пенсии, и как раз в этом судьбоносном году им особенно везло на какие-то заморочки.

Полковник Бутзубеков Данила Константинович, по кличке Бутуз Константинополевич, был твердо убежден, что подчиненные не дадут ему спокойно уйти на заслуженный отдых, доведут-таки до инфаркта; и скорбно обещал, что они однажды поймут его трагедию — когда им крепко стукнет по голове шестым десятком и настигнет их запоздалое раскаяние, но будет уже поздно. А Барчук на это отвечал, что никакого раскаяния не случится, ибо так долго он все равно не проживет.

Работа у них действительно была собачья, не на знатока, а на любителя: не зря об этом пишут столько книжек и снимают столько фильмов и сериалов. Зарплата мизерная, условия адские, мир сошел с ума — опера об этом знают поболее других; и потому в милицию идут служить либо жуткие карьеристы, либо утописты-романтики, верящие в торжество справедливости и закон.

Майор Барчук принадлежал к последним, и потому никто не удивился, когда жена бросила его лет через пять после свадьбы, присовокупив на прощание, что «уж лучше бы тебя, идиота, пристрелили, хоть пенсию получала бы». Николай понимал, что это она брякнула со злости, в состоянии аффекта, который в суде всегда считался смягчающим обстоятельством, но легче ему от этого почему-то не становилось. Уже три года прошло, как они расстались, и он жил не тужил, но случалось иногда, вдруг, посреди бела дня, вспоминал эту фразу, и ему хотелось найти бывшую супругу и молча, не говоря ни слова, врезать ей от души.

Или — бывало и такое — просыпался ночью, стоял у давно немытого окна, курил и мечтал, что вот поступит на службу в Интерпол после какого-то особенно удачно проведенного дела, купит себе серебристый «мерс», трехкомнатную квартиру, домашний кинотеатр и всякую прочую престижную дребедень; и однажды встретится с ней где-нибудь в гостях у общих знакомых.