|
Удавкой, да будет вам известно, вы этого, — палец в кожаной перчатке ткнул в сторону застывшего в готовности «инструмента», — тоже не добьетесь; разве что, связав жертву, набросив петлю несколько сбоку и затягивая медленно, в течение, скажем, минуты-полутора. Имеет также значение положение тела и способность оного тела двигаться в агонии, амплитуда, так сказать, конвульсий. Однако же в любом случае здесь мы ничего подобного не наблюдаем, я исключаю удушение любого типа, и не только из-за отсутствия странгуляционной борозды; если б его лишили доступа воздуха хоть и подушкой, или же попросту зажав нос и рот ладонями, мы наблюдали бы безошибочные признаки, как то — синюшность около губ, под ногтями, в ямках ноздрей, да и выражение лица, столь вам запомнившееся, было бы не в такой степени умиротворенным. Словом — что, господин отличник?
— Asfixia, я помню. А вы согласны с тем, что лицо все же странное? — стребовал Курт. — Согласитесь же, что-то не так. Штейнбах кивнул, склонившись над телом и заглянув умершему в глаза. — Да, в некотором роде нетипическое лицо. Однако же, майстер Гессе, еще это ни о чем не говорит, кроме того факта, что он скончался без мучений — вернее всего, во сне. — Мне кажется, он был в сознании, — тихо возразил Курт, и профессор, распрямившись, вскинул к нему заинтересованный взгляд: — В самом деле? Отчего же такая мысль? — Я не знаю… — вновь смешался он, неловко передернув плечами. — Ita mihi videtur… А вам — нет? Взгляд у него… осмысленный, что ли; будто он посмотрел на кого-то в последний миг жизни. — Все может быть. На кого-то… А может, на что-то? На балку под потолком. На свою руку. На последний образ того, что ему приснилось перед смертью и что не успело еще развеяться при пробуждении; воображение, майстер Гессе, несомненная добродетель следователя, однако и его надо ограничивать, дабы оно не завело вас в дебри, из коих после будет сложно выбраться. Если вы ожидали от меня такого заключения, то его я вам дать не смогу: наши науки, увы, еще не столь абсолютны, чтобы установить подобные тонкости. — Нет, что вы, я все понимаю. Просто… — уже жалея о вырвавшемся, пробормотал Курт, — просто мне почудилось, я решил уточнить… Забудьте; давайте продолжим, профессор. — Продолжим, — согласился тот, взявшись за ланцет и поднявши руки наизготовку. — Ну-с, демонстрацию орудий мы опустим, на него это не подействует, и говорить он не станет… Начнемте допрос покойного с разреза; а вы, коли уж тут, учитесь, вдруг когда пригодится. Только не шлепнитесь здесь в обморок. Курт не ответил, лишь сделав еще шаг и приблизившись к Штейнбаху почти вплотную, следя за ровным, уверенным движением лезвия. За то, чем сейчас заняты два служителя Конгрегации, подумалось ему вдруг, еще совсем недавно все те же служители жгли заживо, вне зависимости от наличия раскаяния и поведения подсудимого на допросе и после признания — осознать, а главное, утвердить полезность подобных процедур старая Инквизиция была не в силах. Или не в уме, додумал Курт крамольную мысль до конца. Собственно говоря, и по сю пору никто не провозглашал всепрощения каждому неугомонному исследователю, которому взбредет в голову, выкопав ночью тело, упражняться на нем в анатомии; для начала, это шло вразрез с законами мирскими, по которым лишь родственникам предоставлено право решать, что и как следует и можно сделать с почившим. Разумеется, существуют бродяги, бессемейные и прочие никому не потребные ни при жизни, ни после смерти представители человеческого сообщества, которых никто не хватится и никто не станет жалеть; однако же Курт был далек от того, чтобы порицать вышестоящих за продолжающиеся суды над потрошителями трупов. |
