Здесь другая тональность, другой словарь, другая ритмика фразы.

Существует мнение, что «Стихотворения в прозе» – произведение поэтическое по содержанию и прозаическое по форме[2]. Это определение по внешним признакам: содержание поэтично, а графическое расположение на листе, как в прозе: ни строф, ни заглавных букв в начале строк, ни рифм. В действительности же и по форме, если ее понимать не внешне, а по существу, «Стихотворения в прозе» вобрали в себя главные, хотя и не показные элементы стиха.

Например, в миниатюре «Как хороши, как свежи были розы…» каждый абзац, заканчивающийся рефреном – строкой из знаменитого мятлевского стихотворения, – может быть рассмотрен как строфа.

Первая строфа: «Где-то, когда-то, давно-давно тому назад, я прочел одно стихотворение». Вторая строфа: «Теперь зима…» Третья строфа: «И вижу я себя перед низким окном загородного русского дома» и т. д. Вся жизнь человека, заключенная в этой лирической миниатюре, проходит перед нами в шести музыкально меняющихся, передающих эмоциональное нарастание строфах. Это далеко не прозаическая форма, она в существе своем глубоко поэтична, хотя и имеет внешне прозаическое начертание.

Ритмико-синтаксическая упорядоченность укрепляется еще и инверсией (от лат. inversio – перестановка), употребляемой и в прозе, но в полном развернутом виде характерной для стихов. Слова, благодаря инверсии, диктуемой ритмом и интонацией, располагаются в предложении в ином строю, нежели это установлено грамматикой.

Как, например, в миниатюре «Голуби»: «… не бегало зыби по этому морю; не струился душный воздух: назревала гроза великая». Или в запеве миниатюры «Лазурное царство»: «О лазурное царство! О царство лазури, света, молодости и счастья!»

Разумеется, в «Стихотворениях в прозе» инверсия несколько ослаблена (по сравнению с каноническим стихом), но не приметить ее нельзя – слишком она важна и существенна в своеобразно упорядоченной поэтике тургеневских миниатюр.

* * *

Самый процесс творчества рождает на разных его этапах потребность в том или ином виде поэтической речи. Пастернак, например, полагал, что Шекспир к стихам «прибегал как к средству наискорейшей записи мыслей. Это доходило до того, что во многих его стихотворных эпизодах мерещатся сделанные в стихах черновые наброски к прозе»[3].

Мы знаем по рукописям Пушкина, что он некоторые стихи свои сперва записывал прозой. В горячий момент работы, дабы не делать остановки в поисках образа, слова, рифмы, дабы не расплескать чувства и воплотить первоначальный замысел на бумаге, Пушкин спешил записать для самого себя, для дальнейшей разработки беглый прозаический текст. Мы демонстрируем этот текст не как прообраз дальнейших стихотворений в прозе или верлибра. Нет, пушкинские заметки показывают, как на полпути от замысла к воплощению стих ищет выхода в сгущенной эмоциональной прозе. Она лапидарна и стремительна.

Вот письмо Татьяны из главы третьей «Евгения Онегина». За строками черновика:

Хоть каплю жалости…

Вы не покинете меня, —

в которых еще нет глагола «храня», читаем:

«Я знаю, что вы презираете (неразб.). Я долго хотела молчать – я думала, что вас увижу. Я ничего не хочу, я хочу вас видеть – у меня нет никого…»

За несколькими строками такой прозы снова следуют стихи, а потом снова запись:

«Зачем я вас увидела, но теперь поздно»[4] и снова стихи… Мысль еще не взята в раму онегинской строфы, она движется от образа к образу, от одного эмоционального узла к другому. И в этом движении есть много общего с интонационно-синтаксическим строем «Стихотворений в прозе».

У Пушкина среди черновиков есть строки, обратившие на себя наше внимание в связи с затронутой здесь проблемой.