— Он оставил страховой полис, который уже год, как был аннулирован. А я ничего даже не знала, пока он не умер, и все, включая гробовщика, потребовали своей доли того, чего у меня не было. Еще он оставил пачку неоплаченных счетов, с которыми я теперь уже почти разделалась — люди входили в мое положение, а мистер Бидермен особенно, что так, то так.

Все это вместе было старой песней и таким же занудным, как и злобным, но вот тут Бобби услышал что-то новенькое.

— Твой отец, — сказала она, когда они подходили к дому на полпути вверх по Броуд-стрит-Хилл, где была их квартира, — на любой неполный стрет клевал.

— Мам, а что такое неполный стрет?

— Не важно. Но одно я тебе скажу, Бобби-бой: смотри, если я узнаю, что ты в карты на деньги играешь! Я этим на всю жизнь по горло сыта.

Бобби хотелось расспросить поподробнее, но благоразумие одержало верх, новый вопрос почти наверное вызвал бы водопад новых слов. Тут он подумал, что кино, которое было про несчастных мужей и жен, могло ее расстроить по причинам, которые ему, всего лишь мальчишке, были непонятны. А про неполный стрет он спросит в понедельник в школе у Джона Салливана, своего лучшего друга. Бобби казалось, что это покер, но уверен он не был.

— В Бриджпорте есть такие места, где мужчины теряют деньги, — сказала она, когда они совсем подошли к дому, где жили. — Туда ходят дураки-мужчины. Дураки-мужчины напакостят, а всем женщинам в мире приходится потом убирать за ними. Ну, что же…

Бобби знал, что последует дальше: это было любимое присловие его матери.

— Жизнь несправедлива, — сказала Лиз Гарфилд, доставая ключ и готовясь отпереть дверь дома номер 149 по Броуд-стрит в городке Харвиче, штат Коннектикут. Был апрель 1960 года, вечер дышал весенними ароматами, а рядом с ней стоял худенький мальчик с рисковыми рыжими волосами своего покойного отца. Она никогда не прикасалась к его волосам, а в редких случаях, когда ей хотелось его приласкать, она обычно прикасалась к его плечу или щеке.

— Жизнь несправедлива, — повторила она, открыла дверь, и они вошли.

Правда, что с его матерью обходились не как с принцессой, и, бесспорно, нехорошо, что ее муж испустил дух на линолеуме пола в пустом доме в возрасте тридцати шести лет, но порой Бобби думал, что могло быть и хуже. Например, не один ребенок, а двое детей. Или трое. Черт! Даже четверо.

Или, предположим, ей бы пришлось выполнять по-настоящему тяжелую работу, чтобы прокормить их двоих? Мать Салла работала в пекарне «Тип-Топ» на другом конце города, и в дни, когда она должна была включать печи, Салл-Джон и двое его старших братьев почти ее не видели. Кроме того, Бобби видел, как из ворот компании «Несравненная туфелька» после трехчасового гудка (сам он уходил из дома в половине третьего) толпой валили женщины, все словно бы слишком тощие или слишком толстые, женщины с землистыми лицами и пальцами, окрашенными в жуткий цвет запекшейся крови, женщины с опущенными глазами, несущие свою рабочую обувь и комбинезоны в пластиковых пакетах «Любая бакалея». А прошлой осенью он видел, как мужчины и женщины собирали яблоки за городом, когда ездил на церковную ярмарку с миссис Гербер, и Кэрол, и маленьким Йеном (которого Кэрол называла не иначе как Йен-Соплюшка). Он спросил у миссис Гербер, что это за люди, а она сказала, что это сезонники, ну, вроде перелетных птиц — они все время перебираются с места на место, собирая урожай чего бы то ни было, когда он созревает.

А она была секретаршей мистера Дональда Бидермена в компании по продаже недвижимости «Родной город» — той самой, в которой работал отец Бобби, когда с ним случился инфаркт. Бобби решил, что работу эту она получила потому, что Дональду Бидермену нравился Рэндолл, и он жалел ее — оставшуюся вдовой с сыном, который только-только вышел из пеленок, — но она хорошо со всем справлялась и работала очень много.