Федор Достоевский. Столетняя
«В это утро я слишком запоздала, – рассказывала мне на днях одна дама, – и вышла из дому почти уже в полдень, а у меня, как нарочно, скопилось много дела. Как раз в Николаевской улице[1] надо было зайти в два места, одно от другого недалеко. Во‑первых, в контору, и у самых ворот дома встречаю эту самую старушку, и такая она мне показалась старенькая, согнутая, с палочкой, только все же я не угадала ее лет; дошла она до ворот и тут в уголку у ворот присела на дворницкую скамеечку отдохнуть. Впрочем, я прошла мимо, а она мне только так мелькнула. Минут через десять я из конторы выхожу, а тут через два дома магазин, и в нем у меня еще с прошлой недели заказаны для Сони ботинки,[2] я и пошла их захватить кстати, только смотрю, а та старушка теперь уж у этого дома сидит, и опять на скамеечке у ворот, сидит, да на меня и смотрит; я на нее улыбнулась, зашла, взяла ботинки. Ну, пока минуты три‑четыре прошло – пошла дальше к Невскому, ан смотрю – моя старушка уже у третьего дома, тоже у ворот, только не на скамеечке, а на выступе приютилась, а скамейки в этих воротах не было. Я вдруг перед ней остановилась невольно: что это, думаю, она у всякого дома садится? – Устала, – говорю, – старушка? – Устаю, родненькая, всё устаю. Думаю: тепло, солнышко светит, дай пойду к внучкам пообедать. – Это ты, бабушка, пообедать идешь? – Пообедать, милая, пообедать. – Да ты этак не дойдешь. – Нет, дойду, вот пройду сколь и отдохну, а там опять встану да пойду. Смотрю я на нее, и ужасно мне стало любопытно. Старушка маленькая, чистенькая, одежа ветхая, должно быть из мещанства, с палочкой, лицо бледное, желтое, к костям присохшее, губы бесцветные, – мумия какая‑то, а сидит – улыбается, солнышко прямо на нее светит. – Ты, должно быть, бабушка, очень стара, – спрашиваю я, шутя разумеется. – Сто четыре года, милая, сто четыре мне годика, только всего (это она пошутила)… А ты‑то сама куда идешь? И глядит на меня – смеется, обрадовалась она, что ли, поговорить с кем, только странною мне показалась у столетней такая забота – куда я иду, точно ей это так уж надо. – Да вот, бабушка, – смеюсь и я, – ботиночки девочке моей в магазине взяла, домой несу. – Ишь махонькие, башмачки‑то, маленькая девочка‑то у тебя? Это хорошо у тебя. И другие детки есть? И опять всё смеется, глядит. Глаза тусклые, почти мертвые, а как будто луч какой‑то из них светит теплый. – Бабушка, хочешь, возьми у меня пятачок, купи себе булочку, – и подаю я ей этот пятачок. – Чтой‑то ты мне пятачок? Что ж, спасибо, я и возьму твой пятачок. – Так на, бабушка, не взыщи. – Она взяла. Видно, что не просит, не доведена до того, но взяла она у меня так хорошо, совсем не как милостыню, а так, как будто из вежливости или из доброты своего сердца. А впрочем, может, ей и очень понравилось это, потому что кто же с ней, с старушкой, заговорит, а тут еще с ней не только говорят, да еще об ней с любовью заботятся. – Ну, прощай, – говорю, – бабушка. Дойди на здоровье. – Дойду, родненькая, дойду. Я дойду. А ты к своей внучке ступай, – сбилась старушка, забыв, что у меня дочка, а не внучка, думала, видно, что уж и у всех внучки. Пошла я и оглянулась на нее в последний раз, вижу, она поднялась, медленно, с трудом, стукнула палочкой и поплелась по улице. Может, еще раз десять отдохнет дорогой, пока дойдет к своим «пообедать». |
