* * *

Серая февральская хмарь залила город. Угловатые крыши нахохлившихся хрущевских пятиэтажек, покрытые слоем лежалого снега, почти слились с грязноватым полотном безликого неба; близоруко щурясь, безразлично глазели на мир мутные провалины темных окон. Бросая исподтишка горсти мелкого сухого снега за воротники, февраль — кривые дорожки играл порывистыми ветрами, закручивая на тротуарах поземку в крутые узлы. Подхватывая почти невидимые глазу колкие снежинки, сыпавшиеся из матового кармана неба, ветер швырял их в разные стороны, то с силой прижимая к земле, то снова подбрасывая наверх.

Поеживаясь от мелких ледяных уколов, Анатолий стоял на остановке и ждал автобуса. Можно было, конечно, не маяться понапрасну, а поймать машину, но такой способ вовсе не гарантировал быстрого передвижения. Скользя по обледенелым полосам и истошно гудя, машины продвигались черепашьим шагом, протискивались в плотном потоке практически на ощупь, отнимая у дороги каждый метр полотна с боем.

Перспектива общественного транспорта Анатолия не радовала, тем более что обратный путь, как ни крути, приходился на час пик, но съездить к матери было необходимо. Три дня назад, позвонив на старую квартиру, он узнал, что Ева Юрьевна серьезно больна. Не желая расстраивать сына, она отшучивалась, что наконец-то у нее, как у всех старых людей, появилась возможность покемарить на диване перед телевизором. Слыша в трубке тяжелое дыхание матери, Анатолий понял, что дела обстоят неважно.

В свои семьдесят пять старая леди с прямой осанкой и острым, словно бритва, языком, могла дать фору кому угодно. Независимая в суждениях и поступках, она походила на царствующую королеву-мать, не ждущую от жизни подачек и не рассчитывающую на чью-то милость. Ее глубокие голубые глаза к старости выцвели, обмелели и стали прозрачными, словно речная вода, но узкие полоски губ, сжимавших в уголке неизменную сигарету, оставались по-прежнему яркими и точеными. Высокая, сухая, с темной, изрезанной мелкими частыми надсечками морщин кожей, она выглядела неприступной неприятельской крепостью для каждого, кто пытался найти брешь в ее стройной системе мироздания.

Остро чувствующая, нетерпимая и справедливая, женственная и циничная, Ева Юрьевна была бы неуязвима, наверное, если бы не одно «но» — Анатолий. Единственный сын, самый любимый человек на свете, был ее болью, великим счастьем и неподъемным крестом, данным богом на всю оставшуюся жизнь. Не принимая его воззрений, часто не понимая поступков, Ева Юрьевна до бесконечности любила своего непутевого сына, хотя бывала с ним подчас строга и резка.

Протрясшись в утрамбованном автобусе почти час, Анатолий наконец добрался до матери. Еще с улицы он увидел, что, вопреки обыкновению, форточки в ее окнах плотно закрыты. Посреди белого дня задернутые шторы делали окна подслеповато-сиротскими и неприютными. Сжавшись от неприятного предчувствия, Анатолий взлетел по ступеням на свой этаж и достал ключи. От волнения руки слушались плохо и ключ не попадал в замочную скважину.

Провались он пропадом, этот институт, со всеми заседаниями, занятиями, кафедрами! Нужно было бросить дела и лететь к матери в тот же день, как только он узнал о ее болезни, а не просиживать со студентами. Хорош сын, нечего сказать! У него нашлось время на все: и на переезд, и на то, чтобы принять у студентов-халявщиков «хвосты» с зимней сессии, и на факультативы, — на все, кроме времени для собственной матери. А вдруг ей было плохо, а вдруг…

— Если ты не перестанешь насиловать ключ, то очень скоро от дверного замка останутся одни воспоминания, — прозвучал знакомый, слегка скрипучий голос за дверью, и от сердца у Анатолия немного отлегло.

Щелкнув замком, дверь отворилась, и на пороге показалась высокая фигура матери, закутанная в теплый махровый халат.