|
Оно уже и лезет через жилетку, это толстое брюхо. Брюхо-обличитель, брюхо-совесть, брюхо – категорический императив… И черт с ним! Пусть все эти придурки знают, что никакой я не ас-кет. Точнее, аскет вынужденный, подложный, Лже-дмитрий от пролетарской святости… Но куда они без меня, эти недоумки? Эти Гришки, Карлы, Кобы и весь их легион? А ведь есть еще и Куба! Вы только подумайте – в одной маленькой ничтожной партии, о которой никто не знает, сидят Коба и Куба! И гадят, как им захочется! Сумасшедший дом. Палата номер шесть. Так что пусть пьют кофий и толкуют о Парижской Коммуне на улицах Петрограда, туда им и дорога.
Владимир Ильич раздражился, понимая, что виной его тяжелого настроения – запах крема с улицы. Он плотно прикрыл окно и вытер платком пот со лба. Дом стоял выигрышно, как раз между кантональной и городской библиотеками, в которых можно убить свою собственную жизнь. Несмотря на начало марта, утро выдалось почти жарким. О чем он думал только что, о Наде, о мировой революции?.. О революции в Швейцарии?.. Кто это сказал, что делать революцию в России – все равно что высекать искры из мыла? Какой-то мудрец сказал. Наверное, из меньшевиков. Или из веховцев. Либеральные профессора – как коровы. Мычат, мычат, а потом скажут умное, что запомнится на века. Искры из мыла… Струве это сказал. Или не Струве? Это ведь важно знать – искры из мыла!.. – Нет, это невозможно более терпеть!.. – произнес Владимир Ильич и решительным шагом подошел к кровати жены. Она лежала на высоких подушках с опухшим лицом госпожи Блаватской. – День архисолнечный! Весенний день! – выспренно сказал Ленин, изображая веселость. – А не сесть ли нам на велосипеды? – Когда? – спросила Крупская, не удивившись, по-деловому. – Безотлагательно. Цирковой номер для двух влюбленных! Укатим в какую-нибудь деревеньку… Слава Богу, не Россия, проедем. По этим дорогам можно катать бильярд. Купим там пармской ветчины и дешевого купажного вина! Напьемся, как мелкобуржуазные филистеры в день свадьбы! А почему бы нет? – Вам нельзя, – строго сказала Надежда Константиновна. – Вы – революционер. И у вас каждый час занят. Она взяла с тумбочки исписанный карандашом листок и приставила к красноватым рыбьим глазам. – У вас сегодня занятия в библиотеке. Потом – лекция в Народном доме. Вечером – встреча с циммервальдской пятеркой, – прочла она по листку. – Гм!.. Ах да… Я как-то запамятовал. А что такое циммервальдская пятерка? – Неизвестно. Вы сами мне сказали на прошлой неделе: циммервальдская пятерка. Не тройка, не четверка, а именно пятерка. – Пятерка? И пес с ней, – отмахнулся Владимир Ильич. – Я хотел вас спросить… Может быть, вы помните… Высекать искры из мыла… Кто это написал? Про революцию в России? Какой-то умный обыватель. Похоже на Струве, который пародирует Лассаля… Верно? – Тютчев, – выдохнула Надежда Константиновна, – Федор Иванович. Русский поэт середины прошлого века. – Так… Вот оно что… Этот рифмоплет-государст-венник с проблесками таланта… Старая калоша! Было непонятно, к кому обращены два последних слова – к Тютчеву или к самому себе… – Я согласна, – неожиданно сказала Крупская и попыталась встать с постели. – На что? – не понял он. – Что я – калоша? – На велосипеды. – При вашей астме с хроническим бронхитом? – испугался Ленин. – Нелепица! – Но вы же сами сказали – велосипеды!.. – Только когда кончится обострение… Владимир Ильич в задумчивости посмотрел на окно, занавешенное тюлем. – А вы хотели бы жить в Боливии? – неожиданно спросил он. |
