Я чувствовала, что тоже плачу. Слушала не музыку, а завывание темного ветра, врывающегося в мою распахнутую дверь. Я понимала, что это на миг. Но я понимала, что после этого мига мне не быть уже прежней.

По вечерним, отдыхающим городам пройтись, промелькнуть тенью, залетной, нездешней птицей, получить все, что можно получить от города, – и опять на дорогу. Я любила эти наши походы. Мы покупали продукты, потом появлялись в центре, ели мороженое на главной площади, созерцая озабоченных взрослых и праздную молодежь. Мы были не такие, как те, не такие, как другие, для всех мы были непонятны и ничьи, и это было приятное, это было очень сладкое чувство – сознавать себя так. Потом мы обегали дежурящих поблизости таксистов с вопросом, как выбраться нам на трассу до следующего города.

Водители оценивали нас быстро и отвечали. В городе это были единственные люди, для кого мы почти свои, – мы так же относились к дороге, как и они.

Но мы не торопились уходить. Города были узлами, связывающими нашу дорогу, и мы хотели узнать каждый и напиться им вдосталь. Грана интересовало все: кремли, церкви, площади, улицы, люди, гербы, история. Кое-где мы заходили в музей, и в гардеробе бабушки с огромным недоумением смотрели на наши рюкзаки. Мы гуляли, пока город не разбредался по домам, пока не начинал засыпать и – ах, до чего же прекрасно и томительно было идти в загустевавшей темноте, видеть загорающиеся окна, силуэты людей и сознавать, что у каждого из них есть дом, а у тебя нет дома в этом городе, у тебя вообще нигде нет дома, и между тем он – везде. И от осознания этого мне хотелось быстрее на трассу, уйти, стать снова наедине с дорогой. В городе ты

– ничейный и нездешний, на дороге – свободный и свой.

Города были точками на нашем пути, теми пунктами, куда мы стремились. Но все же не они были целью нашего движения, как и не само движение было ею, а цель оказывалась где-то за пределами всего.

Я понимала так в городах. Вдруг отступало все, что тяготило меня, и открывался смысл, которого я искала. Но это был момент, такие вот мои прозрения, они возникали на контрасте жизни города и моей собственной, и нельзя было их удержать. А когда днем мы снова были на трассе и снова стояли впустую, усталость заполняли меня и хаос вновь окружал.

Ты учил меня, Гран, слышать и видеть, ты учил, что мир больше, чем мы можем познать. За тенями вставали безграничные возможности человеческого восприятия, за теплым ветром в деревьях – голоса из других миров. Я училась, слышала и видела, но вот на исходе нашей дороги что-то сказало мне, что кончится трасса, не станет Грана, не станет нашей игры, а мир для меня уже никогда не будет таким, как был прежде. Ибо я буду помнить, что тени – это не просто тени, а ветер – не просто ветер, и я сама не только то, что я вижу, но нечто большее, что есть за всем этим. Старый мир исчез, а с ним и старый смысл жизни.

Ты изменил мой мир, Гран, приятель, но что ты ответишь мне теперь на вопрос: как дальше жить?

Уморившись, садимся на пригорок, поодаль от дороги, и грызем яблоки, одно за одним. Это Серега купил в городе килограмм.

– А почему мы поехали именно сюда? – спрашивает он.

– Я давно хотела здесь побывать.

– Тебе понравилось?

– Да.

– Но мы же никуда не зашли.

– Я увидела все, что хотела.

Этот город – спящий, тихий и светлый; он хранит свою историю и сам немного похож на музей; здесь улицы, как видовые открытки семидесятых, и даже автобусы ходят такие, каких уже нигде не увидишь. Старинные церкви в центре и Золотые ворота. Покосившаяся вывеска “Рюмочная” над просевшим крыльцом пивной, а ступеньки, деревянные, косые, ведут в подвал, и кажется, что оттуда веет феодальной еще, допетровской Русью. День солнечный, прозрачный и ветреный, и березы, блистая, осыпают легко свои листья в открывающиеся над Клязьмой простор и ширь.