Я чуть с ума не сошел! Я крестьянин, у меня простая крестьянская вино. Чем виновата моя вино?! Живет мой дом и посереди моего дома сирет на мой хлеб-соль!

– Моя вино плохая? – говорю.

– Плохая, – говорит.

– Моя отца, – говорю, – у твоего отца тоже батраком работала? Землю пахал, вино приносил, дрова рубил?

– Много не разговаривай, иди, – говорит, – а то узнаешь, кто такой Уту Берулава!

Если человек, как скотина, сирет на твой хлеб-соль в твоем доме, или убей его или убей себя! Зачем жить! Ага, думаю, сейчас я тебе покажу плохая вино. У меня в другой комнате висела хорошая двустволка с медвежьим жакан. Сейчас тоже там висит!

– Хорошо, – говорю, – сейчас принесу.

Он, как зверь, что-то догадал.

– Зачем туда идешь? – На двор показывает. – Туда иди!

– Деньги, – говорю, – надо взять. Кувшин вина бесплатно никто не даст.

– Хорошо, – говорит, – бери.

Ага! Я иду другой комната, снимаю ружье и выхожу. Слово не мог сказать! Смерть любая человек боится!

Я мать его не оставил! Отца его не оставил! Деда на оставил! Никого не забыл!

– Вставай, выходи, – говорю, – свинья в свинарнике надо убивать!

Он встает. Жена кричит: «Не убивай, тебя посадят!» – но я убить не хочу, так пугаю. Хочу сдать его государству в райцентр.

Вышли. Теперь как? До райцентра двадцать километров. Лошадь моя во дворе. Тигра, никого, кроме меня, к себе не допускает. Как оседлать?

Я говорю жене:

– Держи ружье! Рука, нога, голова – чем бы ни двигала – вот это нажимай! Пусть, как мертвая, стоит!

Жена моя кричит, не хочет брать ружье. Заставил! Взяла! Он стоит пять-шесть шагов.

– Чем бы ни двигала – сразу стреляй! – говорю.

Я быстро поймал лошадь, оседлал ее, вынул его пистолета из-под подушки, положил карман, сел на свою лошадь и, как скотину, погнал его впереди себя.

По дороге он просил меня отпустить. Деньгь обещал. Большие деньгь! Но я его не слушала. Я его (тут Чагу, не найдя соответствующего русского слова, по-абхазски добавил) искамчил! Всего искамчил! Даже рука устала!

Чагу снова перешел на русский.

– И он уже меня ничего не просит. И я успокоил душа. И тут мы проходили, где мелкая ольха растет. Много-много мелкая ольха. И он прыгнул в это мелкая ольха. Я выстрелил – не попал! Лошадь пустил, но лошадь быстро не может. Ветка мешай! Мелкая ольха мешай! Убежал! Я повернул лошадь. Сдал пистолета в сельсовет. И сказал. Три дня жила – не сказал. Сказал – в этот день пришла. Я боялся, что он ночь придет и наш дом пожар сделает. Я достал хороший собака. Но он не пришла. А сейчас все! Сейчас власть его стрелял!

– Лучше бы он сжег наш дом, – неожиданно по-абхазски вставила хозяйка, до этого молча и внимательно слушавшая своего мужа, – тогда уж ты построил бы новый…

Тут наш Расим стал серьезно увещевать старого Чагу, указывая ему на то, что любовь к лошадям – это, конечно, дело хорошее, и он призами на скачках прославляет свой род, но все-таки и дом наконец пора построить. Вон и семья разрослась.

– Успеем, успеем, – сказал Чагу и, с ходу зажигаясь, добавил: – слава богу, над головой не течет! А ты что в лошадях понимаешь? Охромевшую лошадь бросил в лесу! Все равно, что этого несмышленыша в чащобе оставить!

Он ткнул рукой на одного из своих внуков, вместе с братцем стоявшего, прижавшись к материнской юбке. Малыш встрепенулся и еще теснее прижался к матери.

Мы поблагодарили хозяйку за угощение, спустились во двор и прошли к машине.