Пока он готовился к выходу, я рассказывал ему о мадемуазель Коре.

— Ах да, я и забыл… Как у вас все получилось?

— Она мне сказала, что внешностью я похож на героев ее песен и кого-то ей напоминаю. Она поставила пластинку, где речь шла о всяких несчастьях людей из народа. Все это пели еще раньше, чем она стала выступать, но она любила петь именно эти песни. Апаши, всякие подозрительные улицы, последняя ява и в конце — пуля в сердце. Мне кажется, что это на самом-то деле было совсем неплохое время, потому что только тогда, когда нет настоящих забот, можно придумывать всю эту белиберду.

Похоже, мой рассказ позабавил месье Соломона. У него даже вырвался радостный смешок, словно я доставил ему большое удовольствие. А потом он меня просто удивил, потому что принялся хохотать так, как я еще ни разу не видел, от всего сердца, и заявил:

— Бедняга Кора. Она не изменилась. Так я и думал. Я не ошибся.

Вот тогда я понял, что он знает мадемуазель Кору куда лучше, чем делает вид. Я вспомнил, что во времена немцев она спасла ему, еврею, жизнь, и я бы дорого дал, чтобы понять, почему он на нее за это сердился, словно ей не следовало так поступать.

— Я думаю, вы должны ее по-прежнему навещать, Жанно. Я спросил его, правда ли, что она была когда-то знаменитой?

— Насколько я знаю, она была известной певицей. Нет ничего печальнее забытой славы и ушедшего обожания толпы. Приносите ей время от времени цветы, ей это доставит удовольствие… Возьмите.

Он вынул из бумажника несколько стофранковых купюр и, держа двумя пальцами, протянул их мне.

— Ей, наверно, нелегко приходится… Годы бегут, и когда нет никого… Она в свое время сделала завидную карьеру, у нее был такой странный, хрипловатый, чуть дребезжащий голос…

Он умолк, словно прислушиваясь в памяти к хрипловатому, чуть дребезжащему голосу мадемуазель Коры.

— Несколько дней назад я нашел на Блошином рынке одну из ее старых пластинок. Совершенно случайно. У нее был свой особый жанр. Его трудно было забыть, поверьте. Да, приносите ей цветы, чтобы помочь ей вспомнить то время. Она могла бы продолжить свою карьеру, но у нее было глупое сердце.

— Не понимаю, каким еще может быть сердце. Если оно не глупое, значит, его просто нет.

Он был удивлен моими словами и очень внимательно посмотрел на меня, и я тогда подумал, что до этой минуты он меня как бы вообще не видел.

— Это весьма точно, весьма верно, Жанно. Но одно дело иметь глупое сердце, а другое — иметь абсолютно идиотское. Идиотское сердце может принести большие несчастья, и не только себе, но и другим. Оно может сломать жизнь и даже две жизни… Впрочем, я ее очень мало знал.

— Говорят, она спасла вам жизнь, месье Соломон.

— Что?

— Да, говорят, что она спасла вам жизнь как еврею, когда здесь были немцы.

Я не должен был этого говорить, ни за что не должен был. Когда я это вспоминаю, у меня и теперь еще холодеют руки и ноги. Я подумал, что месье Соломона сейчас разобьет инсульт. Он весь напрягся, как бы одеревенел, а голова его стала судорожно трястись, хотя этот человек никогда, ни при каких обстоятельствах не дрожал, напротив. Лицо стало сперва серым, а потом каменным, таким твердокаменным, что я как бы засек момент, когда наступает полная неподвижность, словно я превратил его в статую. Брови сдвинуты, челюсти сжаты, он был в такой нечеловеческой ярости, что, казалось, в своем божественном гневе вот-вот начнет метать молнии с небес.

— Месье Соломон! — завопил я не своим голосом. — Что с вами? Вы меня пугаете!

Он чуть отошел, потом еще немного, а потом молча улыбнулся, но мне эта улыбка тоже не понравилась, потому что она была очень горькой.