Я долго сидела в парке, снова и снова загребая и рассыпая песок. Я думала обо всем: о чирлидинге, синяках, лице Роджерсона на моей фотографии, веселом голосе мамы во время телефонных разговоров, Коринне в Эпплби и ее мечтах о Калифорнии. Но больше всего я думала о Кэсс и том, как мне хотелось бы, чтобы сейчас сестра была здесь и помогла мне справиться с этой болью.

Я все еще сидела на краю песочницы, когда машина Роджерсона проехала по улице и миновала дом моих родителей, затем остановилась — видимо, он заметил мою машину. Он остановился неподалеку, не выключая фары, и они светили на дорожку парка, как софиты. Как и всегда, я не знала, чего ожидать в этот раз. Поежившись, я встала и плотнее завернулась в кофту. Немного песка осталось в моей руке, и я зачем-то пересыпала его себе в карман, словно единственное связующее звено между мной прошлой и мной настоящей. Затем глубоко вдохнула и ступила в яркий свет.

Глава 11

О том, что я ушла из команды, я не обмолвилась ни словом. Мама была слишком счастлива, получив, наконец, номер Кэсс, и вот уже несколько дней не задавала мне вопросов о тренировках, и не приходила на игры. Так что большую часть внезапно образовавшегося свободного времени, когда она думала, что я занимаюсь разучиванием танцев, я проводила в темных классах Центра искусств. Уходя из дома в обычное время, я брала с собой форму, как будто шла на занятие, а потом возвращалась к ужину, как и раньше. Если же я «выступала на игре», то я звонила Рине и узнавала результат, прежде чем вернуться домой. Все это оказалось на удивление просто. Мама была поглощена не только жизнью Кэсс, но и подготовкой к апрельской вечеринке по случаю Дня дураков, папа был занят проблемами студентов, у которых, по его словам, начался период «мартовского безумия». Кажется, я наконец стала невидимкой, к чему долго стремилась, и теперь слонялась по дому в своих длинных штанах и больших свитерах, изредка отвечая на стандартные вопросы: «Как школа? Кто выиграл сегодня? Не передашь мне картошку?», ответы на которые были так же стандартны и машинальны: «Хорошо. Мы. Да, пожалуйста».

Единственными местом и временем, когда я чувствовала себя спокойно и безопасно, были темные классы Центра искусств по вечерам, когда я проводила целые часы, проявляя сделанные мной фотографии и зачарованно глядя, как изображение возникает прямо на моих глазах. С Рождества я сосредоточилась на портретной съемке, и последние два месяца фотографировала всех своих знакомых, ловя самые разные выражения на их лицах.

За объективом я словно скрывалась от всего мира, стоило мне поднести камеру к глазам — и весь мир исчезал, оставалась лишь я и фокус. Я сфотографировала Коринну, сидящую на залитых светом ступеньках перед домом рядом с Мингусом, ее собакой. На ней была длинная юбка и симпатичный джемпер, волосы она начесала на сторону и одной рукой подпирала подбородок, браслеты блестели на ее запястьях. Несколько прядей падали ей на лицо, и она улыбалась, а Мингус поднял морду к ней, словно глядя на нее с восхищением. Эту фотографию я поставила в рамку и подарила ей, а Коринна повесила ее в гостиной, сказав, что даже не помнит, чтобы так хорошо получалась на фото.

Была у меня и фотография Боу — она сидела на траве на заднем дворике, скрестив ноги, а позади нее виднелась ржавая статуя Будды, и они улыбались прямо в объектив. А вот и мама, ее стул пододвинут к телевизору, и она вся подалась вперед, напряженно вглядываясь в экран, чтобы не пропустить ни мгновения, когда Кэсс появится перед ней. Она была так сконцентрирована на шоу, что даже не заметила, что я снимаю ее. Эту фотографию я положила в шкаф глубоко под свитерами и джинсами: смотреть на нее было почему-то больно.

Роджерсон не особенно любил фотографироваться, но каким-то образом мне удалось заполучить несколько снимков и с ним: здесь он склонился над двигателем своего БМВ, а вот тут стоит посреди кухни Коринны и Дейва с банкой энергетика в руке.