|
Раскатом грома прогрохотал выстрел, и вслед за огненной вспышкой по комнате поплыли клубы дыма. Когда дым рассеялся, он с удовлетворением отметил, что крысиного воинства выкошено немало. Уцелевшие, кляня родителей за то, что у них всего четыре лапы, стремительно разбежались по балкам и карнизам и в мгновение ока скрылись без следа. Следователя охватила паника, когда он заметил, что этим выстрелом не только обратил в бегство крыс, но и изрешетил лицо старого революционера. Прижав к груди ружье, он привалился к стене, ноги подкосились, и он сам не свой сполз на пол. На лице его отразилась невыносимая душевная мука. «Конечно, старик сначала умер, а уж потом крысы опаскудили его труп, — думал он. — Но кто поверит, что все так и было, глядя на его испещренную дробинками голову?! Все подумают, что в него сначала стреляли, а уж потом крысы обезобразили его. Эх, Дин Гоуэр, Дин Гоуэр, на этот раз хоть в Янцзы сигай — все одно не отмоешься. Янцзы помутнее Хуанхэ будет». «Как появится святой, быть прозрачней Хуанхэ, фонари все вырезают, по воде с огнем пускают. Из чего же тот фонарь? Тыква, дыня и арбуз. Из чего фонарь, из чего фонарь? Тыква, с огурцом другая и твоя башка пустая». В ушах павшего духом следователя по особым делам эта считалочка, которую он повторял когда-то в детстве, — мелодичная, исполненная таинственного смысла, — звучала сначала будто издалека, а потом все ближе, поначалу неотчетливо, а потом ясней и громче, пока не разлилась естественно и непринужденно во всем величии огромным хором детских голосов. А на месте дирижера перед этим детским хором из нескольких сот человек стоял его сын, с которым они уже так давно не виделись. Белоснежная рубашка и шорты небесно-голубого цвета, этакое белое облачко, плывущее в небесной голубизне, одинокая чайка, парящая над морем. Две капли мутноватой и теплой, как подогретое вино, жидкости потекли из глаз следователя, омочив щеки и уголки рта. Он поднялся и потянулся руками к сыну, но белоснежно-голубой образ неторопливо уплыл вдаль. А перед глазами снова появилась жуткая, сотворенная им вместе с крысами картина невероятно жестокого убийства, которому суждено всколыхнуть весь Цзюго.
Чарующий образ сына вывел его из кладбищенской сторожки. На улице он увидел того самого полосатого, как тигр, большого пса, когда-то пугавшего его до оцепенения. Тот лежал на боку под темно-зеленым тополем, вытянув лапы, и из пасти у него текла кровь: видимо, издох от какой-то отравы. Насмерть перепуганный следователь нагнулся и стал протискиваться через собачий лаз в воротах. На неровном, разбитом асфальте — ни души. Лишь длинная тень от бетонного придорожного столба. В полном смятении он остановился, глядя в сторону заходящего солнца, бросавшего на его лицо кроваво-красные отблески. Долго стоял он, размышляя, но так ничего и не придумал. По громыханию проходившего через Цзюго поезда стало понятно, куда идти. Он шагал по дороге, полагая, что двигается в сторону железнодорожной станции. Но путь ему преградила река. В сумеречной дымке она красиво отливала золотом, и в сторону заходящего солнца под еле слышное поскрипывание весел по ней скользило несколько разукрашенных лодок. Похоже, в лодках сидели одни влюбленные парочки: ведь только влюбленные могут, обнявшись, молча смотреть друг на друга, как помешанные. На корме одной из них орудовала веслом, вытягивая шею и напрягая спину, невысокая коренастая женщина в старинной одежде. Весло не только разрезало золотую глазурь, но и поднимало вонь от гниющих трупов и жаркий дух винной барды, которыми полнилась река. Работала она веслом как-то очень деланно, словно не управляла лодкой, а изображала это на сцене. Лодка скользнула мимо, за ней еще одна, потом еще и еще. Все пассажиры так же влюбленно пялились друг на друга, а все лодочницы на корме жеманничали. Было такое впечатление, что и пассажиры, и лодочницы прошли строгое обучение в каком-то специальном учебном заведении. |
