Говоря по правде, он не слишком этим интересовался. Он называл реальностью повседневный мир – тот, в котором протекало его физическое существование; что же касается Шардиса, Альбы, Амм Хаммата, Ронтара и десятков прочих фэнтриэлов, то ему казалось удобнее числить их по разряду снов. Или, если угодно, овеществленных фантазий.

Обсидиан был недоволен; ему хотелось большей определенности. Он называл его, Повелителя Мира Снов, телекинетиком, не осознавшим до конца свой дар. Но разве осознание являлось столь необходимым? Разве все Как и Почему требовали ответов? Для него важнее было Зачем, и на этот вопрос он отвечал себе самому с полной откровенностью: для наслаждения. Ибо, как всякий человек, обладавший каким‑нибудь уникальным талантом, он испытывал наслаждение, используя и тренируя свой дар, и был несчастен, когда такой возможности не представлялось.

Телекинетик, говорил обсидиан, хмуря густые брови. Пусть так, хотя сам он считал себя скорее музыкантом… В реальном мире он не мог передвинуть даже спичку или клочок бумаги, что расходилось с его представлениями о телепортации, о полтергейсте и тому подобных предметах. Если он и являлся телекинетиком, то весьма своеобразным: его дар требовал взаимодействия с иной осознающей себя сущностью, искренне жаждущей погрузиться в мир фантазий. И не важно, как называлось это бытие, Реальностью или Сновидением; его всегда можно было отыскать среди скопища разноцветных паутинок, прикоснуться к нему, ощутить на запах и вкус, прислушаться к его мелодии… А потом отправить туда путников.

В реальность? В сон?

Для него это значения не имело.

Глава 6

СКИФ

«Да, здесь кого‑то сильно опасались! Не ублюдков ли с гравитационными метателями, убивших Сингапура?» – размышлял Скиф, озирая высившуюся на скале крепость.

Этот розово‑серый гранитный утес с обрывистыми склонами достигал полукилометра; башни на его вершине казались каменной короной, оседлавшей исполинский затылок неведомого божества. Скиф разглядел, что они идут вроде бы в три ряда: внешние были массивные, приземистые, цилиндрические; за ними виднелись четыре квадратных, соединенных стенами и возносившихся над внешним кольцом. В периметре квадратных башен были заключены еще две, похожие на сужавшиеся с высотой пилоны; эти, самые огромные, парой бивней вонзались в небеса.

На отвесных скалистых склонах – ни дороги, ни вырубленных ступеней, ни следа подъемных механизмов… Дьявольщина, подумал Скиф, не на воздушных же шарах они туда взлетают! Шаров, впрочем, тоже не было видно. Неприступная цитадель на неприступном каменном столпе высилась над ним, словно бросая вызов сообразительности: попробуй догадайся, как подняться! Отбросив мысли о вертолетах, дирижаблях и мгновенной телепортации, Скиф переключился на птиц. Почему бы и нет? Зубастые пирги. Белые Родичи, охраняли границу и сражались рядом с воительницами; они почти умели говорить! Во всяком случае, как‑то общаться с людьми… Значит, среди амм‑хамматских чудес могли быть и прирученные птицы – гигантской величины, размером с легендарную птицу Рух, способную унести слона! Правда, те крылатые создания, что обитали в прибрежных лесах и в степи, не слишком отличались от земных пород – одни были размером с воробья, другие – с гуся. Самой крупной из виденных Скифом птиц являлся степной кондор‑стервятник, послуживший, вероятно, прототипом шинкасского Шаммаха. Эта внушительная тварь с голой шеей, загнутым клювом и двухметровым размахом крыльев могла бы унести кафала или хирша, но не человека в броне, с тяжелым оружием.

Перестав наконец ломать голову, Скиф заметил, что рощи, зеленые плантации и каналы отступили вдаль, травы и деревья исчезли, и по обе стороны дороги простирается теперь пустынная и суровая местность – голый камень, естественный гранитный монолит, служивший основанием скалы.