— Понятно, — с трудом справился с собой Беркут, четко улавливая, что Гольц ищет оправдание своим садистским замашкам.

— Справедливость, о которой вы печетесь, на самом деле заключается в том, чтобы правила, режим лагеря оставались одинаковыми для всех, — не мог успокоиться обер-лейтенант. — Не допуская исключений. А уж справедливы они сами по себе или нет — это другой вопрос. Законам и приказам следует повиноваться, а не выяснять степень их благородства.

— С этим трудно не согласиться, — столь примирительной фразой Беркут не только спасал себя и поляка, но и признавал, что, как бы он ни относился к лагерному палачу Гольцу, каждое проявление милосердия к одному заключенному тот неминуемо вынужден восполнять жестокостью по отношению к другому. Иначе сам может оказаться в одном из таких же лагерей, предварительно пройдя через подвалы гестапо.

— Наконец-то начинаете прозревать. В концлагере своя, лагерная логика, которую еще нужно постигать. В то время как во мне еще бунтует несостоявшийся педагог. Профессия наложила свой отпечаток на нас обоих — да простят меня все те, кто в эти дни будет погибать за спасенного нами поляка.

— Вы нравитесь мне с той минуты, когда начинаете рассуждать здраво.

— Но пока что вы не знаете главного: над вами тоже вновь нависла угроза. Послезавтра решено обновить команду могильщиков, в которой вы сейчас числитесь. Люди не должны слишком долго задерживаться в этой команде. Тяжелая, нервная работа — она, видите ли, деформирует их психику... У нас это учитывается. Вы... способны понимать меня?

— Пытаюсь, — произнес Беркут, едва шевеля затерпшими губами. Только сейчас Андрей понял, что ту черту осознания себя «ангелом» лично он тоже еще не переступил, с обреченностью не смирился. Все это ему еще только предстояло пройти.

— Надеюсь, вы не стремитесь опять оказаться в могильной яме? Или попробуете, испытаете судьбу еще раз?

— Готов прислушаться к вашему совету, коллега, — вежливо ответил лейтенант, уходя от прямого ответа на столь же вежливый и безответный вопрос палача.

— В таком случае не стану терзать вас. О лагерной педагогике на время забыто. Сейчас мною движет только одно стремление — хоть чем-то помочь коллеге. Эдакая корпоративная взаимовыручка.

— Вы демонстрируете свое стремление куда более убедительно, чем кто-либо другой в этом мире.

— Неплохо владеете немецким и русским. Офицер. Молодой. Прекрасно сложены и, как мне кажется, все еще отлично выглядите. Я мог бы связаться с представителями абвера — это наша разведка. Успех не гарантирую, но кто знает... Вдруг там возьмутся за вашу подготовку. Нет, я понимаю: чужая армия, вражеская разведка... Долг, присяга.

— Вот именно.

— Извините, я о реальном шансе выжить.

— Согласен, реальном. Но дело в том, что я совершенно не гожусь для работы в абвере. И вообще в любой разведке. Да и предавать Родину, изменять присяге — последнее дело. Представьте себя на моем месте.

— Спасибо. У меня даже не хватает фантазии, чтобы представить себя самого на своем собственном месте.

— Я всего лишь сказал то, что обязан был сказать.

— «Обязан»! — хмыкнул обер-лейтенант. — Злоупотребляете моим снисхождением. Ну да ладно. В таком случае есть еще один вариант. Сегодня приедут медики, чтобы отобрать пятьсот самых здоровых и выносливых людей для работы на одном из немецких заводов. Завтра же этих счастливчиков посадят в эшелоны и отправят. По секрету скажу вам, что наш лагерь вообще должен быть ликвидирован.

— Я догадывался об этом. К этому все шло.

— Отсюда и нагрузка на могильную команду. Но сначала из лагеря отберут весь материал, годный к дальнейшему использованию, — обер-лейтенант оглянулся на все еще стоящих неподалеку старосту и парикмахера.