Жан-Антуан не смел поднимать глаз, не смел больше смотреть на Полин или кого-то еще, последним, полным надежды взором. Он глянул лишь на свою сестру, но та не смотрела на него. Единственная из всех присутствующих.

– Ну же! Отвечай парень, – требовательно крякнул генерал Жарди.

Намокшими ладонями Жан-Антуан вытер мокрый лоб.

– Я… – пробормотал он. – Это ужасная ошибка, я этого не писал…

Франсуа отшатнулся, как от пощечины и стал спешно складывать листок бумаги, не помня себя от полноты чувств. К нему подошел Огюст Мутон и успокаивающе похлопал по плечу.

– Какой стыд! – возопил генерал, и все закивали, соглашаясь с ним.

– …нет, я… это правда… – задыхаясь, взмолился Жан-Антуан.

– Господа! – вперед вышла мадам Брантень и обвела присутствующих долгим взглядом. – Сойдемся на том, что сцена затянулась, а нам еще многое предстоит обсудить и отметить сегодня. Не будем омрачать столь дивный вечер. Пусть этот молодой человек, этот преступник, недостойный быть среди нас, покинет этот дом, разве я не права?

Присутствующие вновь одобрительно закивали.

– Вы слышали, – скользнув взглядом мимо пятящегося Жана-Антуана, произнесла мадам Брантень, – ступайте прочь, убирайтесь! И не смейте больше появляться на пороге этого дома.

Невольно в последний раз заметив лицо Полин, обращенное в его сторону, словно на покойника, он увидел, что лицо это полно презрения.

Юноша сорвался с места и побежал под смех генерала и осуждающий ропот толпы. Натыкаясь на людей, выбивая из их рук бокалы, он чувствовал, что становится все меньше и ничтожнее. Он не смотрел на них, не в силах снести того, что и так на него свалилось. За спиной у него нарастал гвалт взволнованных и возмущенных голосов, когда он вырвался из духоты на мороз.

Не помня себя, Жан-Антуан вскочил на лошадь и погнал ее в темноту ночного Парижа – города, в одночасье ставшего ненавистным для юноши.

Сквозь стегавшие лицо порывы ледяного ветра он мчался домой. Разум его не мог принять произошедшее. А горечь, разъедавшая всю душу, неслась следом за ним, как бы быстро Жан-Антуан ни погонял лошадь.

Во всем огромном и невероятно жестоком мире он был теперь совершенно один, и всякая надежда оставила его. Люди, которые прежде знали Жана-Антуана как сына прямолинейного и честного Ревельера, навсегда изменили свое мнение. А Жан-Антуан стал для них бесчестным подлецом, без зазрения совести способным разрушить жизнь любого благородного парижанина. В глазах общества он пал и был отвергнут. Пытаться снискать общественного прощения было бы глупостью. Он не желал больше видеть презирающие, холодные взгляды. Взгляды, явственно говорившие, что лучше бы он умер, чем позорил свою семью.

Едва он сошел на землю в конюшне отчего дома, как невероятная обида подожгла его сердце, и Жан-Антуан заплакал плачем, горюющим по его несбывшимся мечтам и загубленному будущему.