— Боже мой! Случилось что-нибудь?

— Соблаговолите прочесть!

Фаи пробежал письма; он был подавлен, руки беспомощно повисли.

— Я же говорил! Меланхолия, чувство неудовлетворенности.

— Совсем не следует сразу предполагать наихудшее. Я немедленно выезжаю в Капош.

— Бог вам в помощь! Сказать, чтоб запрягали?

— Извольте, только я хотел бы задать вам еще несколько вопросов. Нет ли здесь портрета молодого графа? Я ведь незнаком с ним, даже не видел его, а портрет мог бы мне очень пригодиться.

— У меня есть его миниатюра, в медальоне на часовой цепочке. Правда, она слишком мала.

— Не беда. К какому времени относится портрет?

— В марте этого года мы были с Бутлером в Энеде, у смертного одра одной из его теток — от нее он тоже получил наследство, — и там его изобразил в миниатюре на слоновой кости — представьте себе! — двенадцатилетний мальчуган, от горшка два вершка, некий Миклош Барабаш. Я еще сказал тогда главному королевскому судье, чтоб он упрятал в тюрьму этого щенка: с этаким незаурядным талантом из него обязательно выйдет фальшивомонетчик!

— Разрешите посмотреть?

Фаи отценил золотую безделушку в виде гильотинированной головы Людовика XVI и нажал пружинку. Голова раскрылась, и в ней вместо мозга (впрочем, его и в оригинале было не так-то уж много) оказалась маленькая пластинка слоновой кости с эмалевым портретом Бутлера.

— Гм, граф — красивый молодой человек! Правда, о его сложении нельзя судить по этой миниатюре.

— Строен, как тополь.

— Эх, будь я таким, — вздохнул папаша Крок, — меньше чем на герцогиню и смотреть бы не стал!

— Я думаю, — машинально ответил Фаи.

— Нет ли иного портрета?

— Нет и, думаю, никогда больше не будет [Портрет графа Яноша Бутлера в натуральную величину, написанный маслом, висит в актовом зале Ноградского комитатского собрания. (Прим. автора.)]. Он слишком скромен и застенчив; я и так, можно сказать, силком заставил его сесть позировать этому сморчку-художнику.

— Могу я взять с собой портрет?

— Не возражаю, старина, но заклинаю вернуть его мне. А если попробуете присвоить этот дорогой для меня сувенир, — пригрозил господин Фаи, — то к будущей зиме придется вам отрастить порядочное брюхо! (Нужно сказать, что простолюдин мог тогда накопить себе жирок только в тюрьме.)

Папаша Крок угодливо улыбнулся.

— Во всех случаях я сохраню его, а пока хотел бы точно знать еще одно: как был одет граф, когда уезжал.

— Ну, это проще всего! Его камердинер наверняка знает, да и кучер тоже. У него и не было большого гардероба. Я сам заказывал для него костюмы в Патаке. Эй, кто-нибудь! — Фаи хлопнул в ладоши; на зов явилась ключница. — Пошлите ко мне, пожалуйста, камердинера!

Камердинера нетрудно было отыскать: подстрекаемый желанием знать, что происходит, он прислушивался к разговору, прячась за колонной.

— Эй, Мартон, как был одет граф, когда уезжал? Хорошенько соберись с мыслями и изложи этому почтенному господину все по порядку.

Мартон задумался, потом, мучительно напрягая память, стал описывать костюм графа.

— Что же на нем было? Что я ему принес? Были на нем, прошу покорно, серые панталоны, такая же… да-да, такая же жилетка и… Я уже сказал о сюртуке?

— Нет, не сказал.

— И серая жилетка…

— О жилетке мы уже слышали, болван… Да что ты все рот разеваешь, как щука на песке.

В этот момент блуждающий взгляд камердинера остановился на сюртуке доктора Гриби.