Я, разумеется, относился к числу тех, кто не испытывал никакого доверия к этим россказням; доказательством чему служит то, что в течение трех дней, как эти басни распространяются с головы до хвоста нашего каравана и возвращаются обратно, я не посчитал нужным привести на моих страницах пошлую выдумку караванщика.

Но сегодня в полдень мы встретились с другим караваном.

Мы только что остановились на обед на берегу реки. Приказчики и слуги еще хлопотали, собирая ветки и разжигая костер, когда на вершине соседнего холма показался караван. Через несколько минут он оказался подле нас. По нашей толпе пронеслось: «Это они, это караван-призрак». Все мы были как парализованные, словно лба каждого коснулась какая-то тень, и переговаривались мы только шепотом, не сводя глаз с незнакомцев.

Те же подошли к нам — слишком быстро, как нам показалось, — в облаке пыли и тумана.

Оказавшись возле нас, они сошли на землю и побежали к нам, явно радуясь тому, что встретили прохладный уголок и себе подобных. Они приближались с широкими улыбками, стараясь приветствовать нас обычными фразами по-арабски, по-тюркски, по-персидски и по-армянски.

Все мы чувствовали себя не в своей тарелке, но никто не двинулся с места, ни один не встал, ни один не ответил на адресованное ему приветствие. «Почему вы не разговариваете с нами? — спросили они в конце концов. — Не обидели ли мы вас ненароком, сами того не желая?» Никто из нас не шевельнулся.

Они же повернулись, оскорбленные, собираясь уйти, как вдруг наш караванщик громко расхохотался, а другой караванщик ответил ему еще более звонким смехом.

— Будь ты проклят! — сказал он, подходя с открытыми объятиями. — Ты поведал им свою вечную историю о караване-призраке? И они попались!

Тогда люди начали подниматься, они обнимались, испрашивая друг у друга прощения.

Вечером только об этом и говорили, и каждый путешественник утверждал, что никогда в это не верил. Однако стоило только приблизиться другому каравану, как все покрывались мертвенной бледностью, и никто не решался сказать неизвестным путникам хоть слово.

4 октября.

Сегодня мне рассказали еще одну басню, но она не позабавила меня.

В обед повидать меня пришел какой-то человек. Вопя и жестикулируя, он утверждал, что мой племянник слишком сблизился с его дочерью, и угрожал смыть это оскорбление кровью. Хатем и Маимун попытались урезонить его, караванщик тоже вмешался, но незнакомец, казалось, был доволен, видя мое замешательство.

Я поискал взглядом Хабиба, но он исчез. Для меня это бегство было подтверждением вины, и я проклинал его за то, что он поставил меня в такое неловкое положение.

А в это время тот человек только и делал, что орал все громче и громче, обещая зарезать виновного и пролить его кровь перед всем караваном, дабы каждый знал, как он отплатил замаравшему его честь.

Толпа вокруг нас все росла. Сейчас совсем не так, как в день стычки с нашим караванщиком, — на этот раз я не стоял с гордо поднятой головой и не желал выйти победителем. Я хотел только прекратить скандал и иметь возможность продолжить нашу поездку до конца, не став под угрозу жизнь близких мне людей.

Я опустился до того, что подошел к этому субъекту потрепал его по плечу, улыбаясь и обещая, что я все улажу, что его честь не пострадает, а останется такой же чистой, как султанский золотой. Хотя этот золотой, к слову сказать, не такое уж мерило чистоты, ввиду того, что их постоянно подделывают по мере оскудевания оттомане кой сокровищницы… Я не случайно сделал такое сравнение, мне хотелось, чтобы этот человек услышал про золото и понял, что я готов заплатить, пусть только скажет, во сколько он оценивает свою честь. Он повопил еще несколько минут, но несколько сбавив тон, словно теперь до меня доносились только отголоски его последних ругательств.