И на тебе… Один лишь взгляд на него и все ее целомудренные намерения рухнули словно карточный домик.

А он изящен. Ханне видела в нем настоящего мужчину. Он вырос, стал почти на голову выше ее, лицо утратило детскую округлость, фигура обрела крепость. Во всяком случае так Ханне казалось. Ветле всегда останется худощавым, с длинными красивыми руками и узкими бедрами.

О, как она его обожает!

Она торопливо произносила слова молитвы, перебирая пальцами четки.

Ветле чувствовал себя в высшей степени смущенным. У него с годами сложился иной взгляд на девушек, а Ханне стала по-настоящему привлекательной. Очень короткая стрижка для него не имела значения, она производила приятное, пикантное впечатление. Ее формы угадывались под широким, грубым монастырским одеянием. Жизнь в монастыре не для этой девушки. Она была худенькой, ибо стать толстушкой в монастыре просто невозможно, но стройность только украшала ее.

Ветле надеялся, что она забыла о том нелепом бракосочетании. Несмотря ни на что, им же всего лишь по семнадцать лет и они еще не созрели для брака.

«Во всяком случае, я», — подумал он, задумчиво разглядывая ее.

Она, это было видно, восхищалась поездкой на автомобиле. Раньше она никогда не ездила в машине. Ей казалось, что они с визгом летят по дороге.

В действительности же автомобиль трясся и жалобно протестовал, пробегая от одного места к другому. Андре боялся, что машина не доедет до дома.

Ветле почувствовал, что должен нарушить молчание. Он был единственным, кто мог поговорить с девушкой.

— Жанна, Хуанита, Ханне, Женевьева… Как лучше теперь тебя называть?

— Х-ханне, — ответила она ужасным горловым голосом, и глаза ее заблестели.

— Хорошо, Ханне. Мой отец предоставит тебе работу сестры милосердия. Если тебе этого захочется. Ясным голосом она произнесла:

— О-о! Флорентийский соловей? Ходить от кровати к кровати с лампой и утешать умирающих?

— Вряд ли! Менять у них белье, когда они сходят под себя, поднимать и переворачивать тяжелых больных, получать нагоняи от до смерти уставших врачей…

— Вот как! Мне приходилось выполнять в монастыре и более трудную работу.

— Да?

— Нагоняи я получала каждый день, а одна из монахинь заболела отвратительнейшей экземой, другая же…

— Нет, постой, я верю тебе. Сам-то я не умею ухаживать за больными. Так ты хочешь?

— С большим удовольствием. Это будет моим новым призванием.

— Ханне, призвание — это хорошо, но ты будешь за это получать и деньги.

— Что? Деньги? Я не имею права брать деньги.

И тут она вспомнила, что свободна от монастырских правил и засияла, словно солнце.

Ханне внесла огромные изменения в повседневную жизнь уезда и, прежде всего, в жизнь виллы Вольденов. Вела она себя каждый раз по-разному. В один день поведение ее отличалось святостью. Сидела тихо и смиренно, перебирая пальцами четки, и отвергала все, что не имело отношения к богобоязненности. Современную женскую моду с ее короткими юбками и стрижку под мальчика считала отвратительными, называла «данью антихристу».

Юношей и мужчин называла греховодниками, несмотря на их поведение. Норвежцы в ее глазах были язычниками, а их церкви богохульством.

В другие дни она начинала шумно веселиться в ликующем восторге от того, что она снова живет. В такие дни она становилась дикой, и Ветле приходилось почти стеречь ее, чтобы она не оказалась в объятиях какого-нибудь бессовестного молодого парня.

(По правде говоря, он ревновал, но признаваться в этом не хотел).

Потом наступали сентиментальные дни… «Никто обо мне не заботится, мне на целом свете не на кого опереться».