Они вокруг гогочут, а я с Лизкой глазами встретился и вроде как током меня шибануло. Фиг ли, думаю, тут стесняться, скажу, как понимаю, пускай хохочут!

— Этот, что внизу, — говорю, — обычный человек. Он на дне засел, вроде как придавлен, вот-вот ласты склеит. Денег нет, с работы поперли, жена ушла и все такое... Вот он лежит, и от него злоба идет на весь белый свет и на тех, кто выше плавает. Только им, остальным рыбам, его злоба по фигу, своих забот хватает. А он, дурак, думает, что если он такой обиженный, то его заметят. Вот его злоба из глаза идет и в другой глаз наверху упирается, Только тот глаз закрытый, потому что на надутых воду возят...

— Так это Бог наверху? — щурится хмырь с биркой.

— Нет, не Бог, — заявляю я. — Это он же и есть, который внизу, сам себя увидеть не может, какой он камбалой стал, потому что злоба на весь свет ему второй глаз открыть не дает. Если он эту черту уберет, тот глаз откроется...

Кто-то позади хихикнул, заспорили, а мужик журнал перелистнул и говорит:

— Номер сто шесть. Пикулева В. Д., Малик С. Д.«Ярость и боль одиночества».

— Феноменально, — похвалила старуха с бантиками. — Вы не планируете, молодой человек, к нам как-нибудь заглянуть?

— Да вы что! — говорю. — Более упаси, у меня по рисованию и по графике одни жбаны сплошные...

И отправились мы с Лизой пить кофе. Я уже стал потихоньку привыкать, что на нее никто внимания не обращает. Гардеробщик там, на выставке, у меня куртку берет, а на Макину смотрит, смотрит, потом спохватился, точно прозрел. И официантка в кафе подошла, только со мной говорит. Ну что же, мне еще и проще, хотя я уже не так стеснялся, как в первые минуты, что с такой толстухой хожу. Правда, Лиза меня под ручку брать не пыталась, далее шла всегда на расстоянии. Культурная, ничего не скажешь; а я-то сперва решил, что раз из Тимохино, то начнет на шею вешаться...

— У тебя голова болит? — спрашивает вдруг Макина. Как я и ожидал, она ни пирожного, ни кофе заказывать не стала, а попросила закрытую бутылочку воды.

— Не-а! — Я, для верности, потряс башкой и даже постучал себя по затылку. — Она только дома болит.

— Только дома? Ты уверен в этом? — и серьезно так спрашивает, точно и впрямь личным доктором решила заделаться.

Тут я мозгами пораскинул, и вышло так, что и вправду в затылке только дома ноет, а стоит куда уйти, перестает. Я вспомнил, что нам трудовик насчет высоковольтных линий объяснял. Мол, от всяких там индукций у людей голова может болеть и здоровье портится. Но у нас, возле дома, никаких новых проводов не повесили... Я еще хотел добавить, что не только затылок болит, но иногда словно зубы ломит. Кажется, вот если чуть-чуть челюсти ослабить, зубы начнут мелко-мелко дребезжать. Словно дрель в ухо вставили...

Но ничего про зубы я Макиной не сказал, потому что после картин в себя прийти не мог. Ну кто бы мог подумать, что я в той мазне что-то угадать сумею?

— Ты меня заколдовала, — признался я.

— Я очень рада, что в тебе не ошиблась.

— Ты? Во мне? Не ошиблась?!

— Я очень рада, что в тебе есть чувство прекрасного и чувство гармонии.

Она обтерла горлышко бутылки своим платочком и отпила немножко воды, хотя я принес ей Стакан. Меня вдруг охватило странное ощущение, что я тусуюсь не с девчонкой, а с женщиной возраста моей матери, так рассудительно и спокойно она себя вела. Но от этого мне не стало хуже, я даже сам немножко успокоился. Да, денек выдался обалденный, ничего не скажешь! Представляю, как Гоша глаза бы выкатил, расскажи я ему про выставку!

— Чувство прекрасного и чувство гармонии, — продолжала Макина, словно лекцию читала.