В этот момент из открытого на первом этаже окна долетел до Малецкого низкий, ленивый голос Пётровского:

— Что это за бабенка живет у Малецких?

— Жидовка! — послышался из глубины полный презрения голос Пётровской.

— А ты откуда знаешь?

— Откуда? И одного взгляда достаточно. А ты где ее видел? Не шлялась бы она хотя бы…

— Она вовсе и не шлялась нигде, — ответил он небрежно. — На балкон только вышла. Бабенка что надо!

— Но жидовка ведь!

— Ну и что? — засмеялся Пётровский. — Ты думаешь у евреек нет того, что требуется?

— Свинья!

Он еще громче рассмеялся.

— Но у тебя тоже есть, что требуется… в лучшем виде, не огорчайся!

— Свинья! — повторила Пётровская, но уже явно смягчившись. — Я сама знаю, что у меня в лучшем виде, можешь мне не говорить.

Чуть погодя из глубины квартиры донесся ее приглушенный гортанный смех.

Малецкий потерял всякую охоту оставаться во дворе. Он хотел было вернуться, когда услышал, что кто-то спускается вниз.

В подъезде показался хозяин дома пан Замойский.

Это был пожилой уже, одинокий вдовец, худой и сутулый, с большим носом, сильно выдающимся на маленьком, кроличьем лице. Хотя Замойский, представляясь, с особой гордостью произносил свою звучную красивую фамилию, он не имел никакого отношения к известному в Польше древнему аристократическому роду. Впрочем, надо признать, что он только в крайне редких случаях подписывался через игрек. Перед войной Замойский был советником в министерстве, к тому же у него была дочь, супруг которой занимал в свое время должность старосты. Замойский всегда называл дочь не иначе как «старостиха». Теперь эта «старостиха» пребывала вместе с мужем в Канаде. У бывшего советника была прекрасно обставленная квартира, и, хотя он постоянно жаловался на материальные трудности, жил он в комфорте и достатке. Из всех жителей дома он один мог позволить себе держать прислугу. Слугу его звали Владек.

Увидев у лестницы Малецкого, Замойский, как всегда, с изысканной учтивостью приветствовал его и остановился рядом.

— Дивный вечер! — Он втянул воздух своим длинным носом.

Малецкий что-то буркнул в подтверждение. Ему вовсе не улыбалась перспектива беседы с Замойским, однако же он понимал, что уйти сразу неудобно, надо выждать хотя бы несколько минут.

— Я уж и не припомню, когда сирень так рано зацветала, как в этом году, — продолжал Замойский, тщательно выговаривая каждое слово, поскольку придавал большое значение безукоризненному произношению.

В богатой его библиотеке были собраны все польские словари — от знаменитого шеститомника Линде до последнего издания правил грамматики.

— Да, в самом деле, — согласился Малецкий бесцветным, равнодушным тоном.

Но Замойский вовсе не заметил этого.

— Что за воздух! — Он вдохнул с вожделением. — Вы чувствуете?

— Сирень, — лаконично подтвердил Малецкий.

— Но как пахнет! Что за запах! Совершенно как в мае, в майскую ночь!

И, словно горя желанием причаститься очарованию ночи, он встал на цыпочки, и кроличье лицо его изобразило необычайный восторг.

Малецкий стал прощаться.

— Что, вы уже уходите? — искренне огорчился Замойский. — Жаль дома сидеть в такую пору…

— Увы, работа ждет, — оправдался Малецкий.

Он лег в постель, не дожидаясь, пока Анна кончит стирку. Пытался Читать, но через несколько минут отложил книгу. Света, однако, не гасил. Лежал, положив руки под голову и уставившись в потолок.

Скоро пришла Анна. Выглядела она очень утомленной.

— Знаешь, — сказал он вдруг, — хорошо было бы объяснить Ирене, что ей нельзя показываться на балконе.