- Генриху нет и тридцати,- говорили одни, не отваживаясь откровенно нападать на молодого человека,- у него нет склонности к государственным делам! Охота, девки и пирушки - вот, чем забита голова наследника престола! Не лучше ли управлять его мудрому дяде?

- Генрих - вертопрах, никчемный, лживый мальчишка,- более резко высказывались другие,- он за это время так успел нагрешить, что самое место ему в монастыре!

- Нельзя допустить его коронации! Генрих погубит маркграфство, сделав его венгерской провинцией,- припечатывали следующие,- только мудрый и уравновешенный Ульрих может спасти государство от окончательного порабощения!

Короче, если были среди присутствующих люди, симпатизирующие Генриху, то они считали нужным помалкивать. Среди моравских баронов царили патриархальные нравы, инакомыслящим могли расквасить нос, а то и хуже. От души проорав все свои претензии, заговорщики, в конце концов, пришли к соглашению, что сразу же, как маркграф испустит дух, они провозгласят властителем Ульриха. Когда же Генрих прискачет к телу отца, то его поставят уже перед свершившимся фактом. И пусть Корвин хоть лопнет от злости!

Естественно, что все эти разговоры были известны маркграфине, которая в ужасе склонилась над синеющим от удушья мужем.

- Подождите, дорогой,- плакала она,- не умирайте! Вы, Люксембурги, всегда славились выносливостью. Дождитесь нашего мальчика, я сердцем чувствую, что он уже в дороге. Держитесь, держитесь!

Естественно, что хотя Генрих и не присутствовал на заседании заговорщиков, он не обманывался на счет любимого дядюшки. Поэтому, когда принц ворвался со своими людьми в ворота замка, он не пошел напрямую в спальню умирающего отца, а прокрался туда потайными ходами, внезапно возникнув перед родителями и епископом прямо из стены.

Шпильберг - резиденция моравских маркграфов славился своими потайными ходами, и, разумеется, Генрих в них прекрасно ориентировался - его в свое время ознакомил с этой государственной тайной отец.

- Генрих, мальчик мой,- кинулась ему на шею обливающаяся слезами мать, но сын решительно отстранив её, подошел к задыхающемуся на смертном ложе маркграфу.

- Я здесь, отец,- почтительно поцеловал он холодеющую руку,- я мчался, загоняя коней, чтобы не допустить междоусобицы в государстве, законно приняв власть из ваших рук!

- Генрих! - отец, в кои-то веки растянул дрожащие губы в улыбке.

Они никогда не были близки, мало того, не доверяли друг другу. Но сейчас все резко изменилось! Маркграфу явно хотелось сказать сыну что-то личное, как-то приласкать его перед вечной разлукой, но дела государства для подобных людей всегда важнее, чем родительская любовь.

В присутствии епископа и нескольких ближних дворян власть по всем правилам была передана Генриху. Маркграф поставил дрожащей рукой свою последнюю подпись на документе и испустил дух. Все находящиеся в комнате тут же были приведены к вассальной присяге, и Генрих вышел к дядюшке и недовольным баронам уже маркграфом.

Но оппозиция ещё не сказала своего последнего слова. В некоторых районах вспыхнули стихийные восстания, которые новому маркграфу с трудом удалось подавить. Генрих метался с отрядом рыцарей по стране, решая спорные вопросы - кого-то уговаривая, а кого-то запугивая, и наводил порядок в своем лене. Дядюшку, после упорного сопротивления, ему удалось упечь в монастырь.

И только в марте, когда более или менее утихли все недовольные, новый маркграф съездил в Буду и принял вассальную присягу.

И возвращаясь назад после такого изматывающего марафона, Генрих внезапно осознал, что на дворе весна - светит солнце, и из-под снега показалась первая трава, горько и волнующе пахнет набухшими почками. И его сердце громогласно, потоком бушующей крови напомнило о темно-синих глазах и золотистых кудрях единственной женщины, которая сумела покорить его сердце.

Все это тяжелое время ему было не до любви. Бывая в Шпильберге, он подчеркнуто посещал только спальню маркграфини, и пока двор лихорадило в догадках о том, кто станет фавориткой нового властителя, Генриха этот вопрос волновал мало.