Неизвестно, сколько бы он еще стоял, оцепенело таращась на изменившуюся обстановку, но взгляд случайно упал за окно. Занавески, опять-таки гораздо более роскошные, распахнуты, как и прежде.

Улица сохранила примерно тот же вид, дома почти не изменились — но вот детали…

Менее минуты назад в трехэтажном доме напротив располагались, судя по вывескам, советское учреждение, ведавшее прокладкой трамвайных путей, — «Главгортрамстрой» — и еще несколько контор с подобными же, резавшими даже привычное ухо путешественника по времени названиями, напоминавшими собачий лай.

Сейчас все прежние вывески исчезли, осталась одна-единственная, протянувшаяся над первым этажом во всю длину здания: «Людвиг Карлсбауэр — ювелирные работы. Поставщик двора его императорского величества». Вывеску венчал двуглавый орел — как и полагалось носившему столь почетное звание коммерсанту…

Пешеходы выглядели иначе — этакая «чистая публика», в старые времена как раз и заполнявшая центр города. Привычно придерживая саблю, прошел офицер в белом кителе и золотых погонах, совершенно, как здесь выражались, «старорежимный». Отлично видно было из окна, как уличное движение на перекрестке искусно регулирует белым жезлом высокий, статный городовой, опять-таки прежний.

Проезжающие машины своим обликом соответствуют тридцать восьмому году, но марки незнакомые…

Ошеломление оказалось столь сильным, что в холодный пот бросило. Фон Шварц ощутил, как его понемногу начинает заливать противный липкий ужас, — и постарался взять себя в руки, насколько удалось. Не истеричная гимназистка как-никак. Возвращался холодный расчет: следовало понять, где он вдруг оказался, а потом быстренько сообразить, как из всего этого выбираться.

В отличие от некоторых других сослуживцев, не склонных особенно вникать в чисто научные дела, сопровождавшие деятельность батальона, фон Шварц как раз научными бюллетенями интересовался — конечно, только теми, которые, не имея должного образования, мог понять. Он помнил о гипотезе профессора Челышева, не исключавшей, что по Времени, подобно не пересекающимся параллельным прямым Лобачевского, простираются бок о бок с нашей временной линией иные, где все устроено иначе — то ли чуточку, то ли значительно иначе. Правда, проводившиеся батальонными физиками изыскания эту версию опровергали.

Однако то, что фон Шварц видел за окном… Можно было предположить, что его неведомым образом выбросило в некую «параллельную линию». Время здесь течет точно так же — вот он, настенный отрывной календарь, пусть и чуточку иного облика, тот же год, месяц, день… Только здесь (лихорадочно прикидывая!) либо красные проиграли в гражданской, либо никаких революций не совершилось вовсе…

И тут он увидел нечто, опровергавшее подобные догадки. В темнополированную крышку телефонного столика оказался словно бы утоплен, как муха в янтарь, его собственный серебряный портсигар с выпуклым глухарем на крышке. Только эта крышка и виднелась на поверхности.

Фон Шварц осторожно протянул руку, потрогал. Портсигар сидел на своем месте так плотно, словно его туда в качестве украшения заделал искусный краснодеревщик уже при изготовлении столика. Ага! Прежний столик был чуточку ниже, и новый, возникнув неведомо откуда, прихватил большую часть портсигара. Окажись столик повыше на вершок, поглотил бы портсигар целиком.

Фуражка штабс-капитана валялась на полу — ну да, там, где раньше была убогонькая вешалка, теперь — гладкая стена, не выбеленная, а оклеенная светло-желтыми обоями. Вешалка пропала, и фуражка свалилась на пол — уровень пола ничуть не приподнялся — вот и уцелела.

Фон Шварца передернуло: жутко и подумать, что с ним произошло бы, поднимись здешний пол повыше…

Потом он увидел торчащую прямо из боковой стены шифоньера половинку собственного портфеля, рыжего, с тусклой железной застежкой, непрезентабельного, как многое в прежнем советском тридцать восьмом году.