— Как тут можно спать с этими москитами? Поедом едят! — воскликнул Акуэбуе, яростно обмахиваясь веничком из веток.

— Это еще что! Вот погоди, увидишь, как они озвереют, когда мы погасим светильник. Я собирался попросить сына Нводики нарвать для меня листьев аригбе и попробовал бы их выкурить. Но после твоего прихода у меня все из головы вылетело. Прошлой ночью они только что не на куски нас разгрызли. — Эзеулу тоже размахивал метелкой. — Так, говоришь, все твои живы-здоровы? — спросил он, стремясь повернуть разговор на что-нибудь другое.

— Как будто все тихо-мирно было, — ответил Акуэбуе и зевнул, закинув назад голову.

— Что ты собирался поведать мне об Уденкво? Помнишь, ты так и не успел досказать мне ту историю про нее.

— А ведь верно, — оживился Акуэбуе. — Если бы я стал уверять тебя, что Уденкво меня радует, я бы обманывал самого себя. Она — моя дочь, но, прямо скажу, она вся в мать. Сколько раз я говорил ей: женщина, которая несет свою голову на негнущейся шее, будто на голове у нее всегда стоит сосуд с водой, скоро рассорится даже с самым покладистым мужем. Я не слыхал, как рассказывает эту историю мой зять, но из рассказа Уденкво я могу заключить, что причина ссоры — самая пустячная. Моему зятю объявили, что он должен принести в жертву петуха. Приходит он домой, показывает на одного петуха и велит детям поймать его и связать ему ноги. Петух, как оказалось, принадлежал Уденкво, и она затеяла ссору. Все это я услышал из ее собственных уст. Тогда я спросил ее: неужели она хочет, чтобы ее муж пошел за петухом на базар, тогда как его жены держат кур? А она отвечает: «Почему в жертву приносится всегда мой петух? Отчего бы не взять петуха у другой жены — разве духи объявили, что им по вкусу только курятина Уденкво?» Я ей тогда говорю: «Сколько раз он забирал у тебя петуха, и вообще, откуда мужчине знать, кому какой петух принадлежит?» Она на это ничего не отвечает, знай ладит свое: мол, когда мужу нужен петух для жертвоприношения, тогда он и вспоминает о ней.

— И это всё?

— Всё.

— Можно подумать, что твой зять приносит жертвоприношения каждый базарный день, — улыбнулся Эзеулу.

— Это я ей и сказал, слово в слово. Но, повторяю, Уденкво вся в мать. На самом деле ее рассердило то, что мой зять не упал ей в ноги и не стал умолять ее.

Эзеулу ответил не сразу. Похоже, теперь он посмотрел на это дело с другой стороны.

— Каждый мужчина управляет собственным домом по-своему — вымолвил он наконец. — Когда у меня самого бывает надобность в чем-нибудь таком для жертвоприношения, я делаю так. Зову одну из жен и говорю ей: «Мне нужно то-то и то-то для жертвоприношения, пойди и добудь мне это». Конечно, я могу взять, что мне нужно, и без нее, но я прошу, чтобы она пошла и принесла это сама. Я на всю жизнь запомнил слова, которые мой отец сказал однажды своему другу, хотя я слышал их ребенком: «По нашему обычаю мужчина не должен становиться перед женой на колени и бить лбом оземь, чтобы вымолить у нее прощение или попросить о каком-нибудь одолжении. Однако, — продолжал мой отец, — умный человек понимает, что в отношениях между ним и его женой может возникнуть положение, когда ему необходимо сказать ей по секрету: „Я прошу тебя“. Когда такое случается, никто, кроме них, не должен об этом знать, и жена, если у нее есть хоть капля разума, никогда не станет этим хвастаться и даже словом никому не обмолвится.