Кэтрин лежала неподвижно, соображая, что Рован де Блан принес ее сюда, пока она была без сознания, расстегнул одежду, развязал корсет, выставив грудь напоказ. Затем сел и взял ее на руки.

А что еще он сделал?

Жаркая волна возникла где-то внутри ее и краской залила плечи, шею и лицо. Дыхание участилось, а руки сжались в кулаки.

Рован заметил признаки возбуждения. Он знал причину, приведшую ее в волнение, собственно говоря, он не ожидал другого, но все-таки пришел в негодование. Он сделал все, что положено, думая, что она умирает. Эта мысль привела его в ужас. Никогда бы не поверил, что это может так сильно тронуть его.

Когда Рован понял, что ее сердце бьется, что она дышит без затруднявшего дыхание корсета, страх прошел. И тогда он увидел прелестную грудь, светлую, похожую на жемчуг, кожу, нежное обнаженное тело. Руки стали трястись. В какое-то мгновение он протянул их, чтобы дотронуться до ее хрупкой талии, обнять ее. Он прикоснулся к ее твердой груди, с рисунком голубых жилок и розово-коралловыми сосками, завершавшими эти прелестные округлости.

Он отпрянул, от напряжения судороги свели руки. Рован накрыл ее своей одеждой, а затем сел, чтобы призвать на помощь всю свою железную волю и подавить в себе запретные мысли, благоговейную страсть.

Он выиграл этот приступ соблазна. Рован сидел совершенно неподвижно, глядя на очертания ее лица, темные напряженные тени и усталость под глазами. И ради чего он все это сделал? Чтобы увидеть обвинение в ее неподвижном взгляде, неодобрение? Или это ему только кажется?

— Я очень сожалею, — хрипло и резко сказал Рован. — Ваше дыхание было едва слышно, по-другому я вам помочь не мог.

В Кэтрин что-то отозвалось — она видела гнев в его лице, чувствовала напряжение в руках. Она знала — он хотел ее. Никогда в жизни она не чувствовала себя уязвимой, даже тогда, во время брачной ночи, когда Жиль лег рядом с ней, снял с нее ночную сорочку, а потом отвернулся, стыдясь своей неспособности сделать большее.

Вдруг она спросила себя — что бы было, если бы она проснулась, когда Рован раздевал ее, и что бы случилось, если бы он не смог остановиться. Как жаль, что она не из таких женщин, кто мог бы дотронуться до него со словами: «Делай, что хочешь. Держи меня крепко. Возьми меня. Покажи мне все те вещи, на которые намекает Мюзетта, но никогда ничего не объясняет. Заставь меня ну хоть что-то почувствовать! Люби меня просто так, желая, если не можешь по-настоящему, и навсегда». Подобные мысли были настолько ей незнакомы, настолько недопустимы, что, казалось, истощили ее волю и она была не способна пошевелить рукой, чтобы уйти от него. Самое большее, что она могла сделать, это опустить глаза. В уголках его прекрасной формы губ образовались чувственные складки. Ее память настолько ясно хранила жар его губ, что она до сих пор помнила трепет их прикосновения. Желание испытать это еще раз было настолько сильно, что ее губы задрожали. Она подумала, что он будет делать, если она дотянется до него, возьмет руками за шею, притянет его голову к себе…

Нет.

Она плотно закрыла глаза. Удар в голову должно быть повредил мозг, ее легкомыслие — следствие ушиба. Она не могла понять, откуда взялись эти распутные мысли.

Мужчина, державший ее, был самой большой опасностью. Что бы осталось от ее целомудрия, чистоты, да и от самоуважения, если бы она позволила своим защитным силам против него ослабеть таким образом?

— С вами все в порядке? — с тревогой в голосе спросил он. — Удар в затылок вроде бы не так серьезен.