– Сногсшибательно, – не забывал кивать я.

Мне вторил Абдулкарим:

– Это фантастика! Феерия!

У меня создавалось стойкое ощущение, что те, кто придумывал новые слова, или сильно веселились, или принимали какие-то забористые наркотические вещества.

– Да, у нас получается всё медленно. Постепенно. Мы работаем аккуратно, но наступательно, по всем фронтам. Пройдёт ещё каких-то пара десятков лет – и духа шмуркальского в нашем языке не останется! – сверкнула глазами филолог-конструктор. – И ни одна мразь шмуркальская не скажет, что наш язык – это их жалкий диалект! Ни следа, ни слова от них! Никогда!

Она часто задышала, и, казалось, её круглые глаза выпадут из орбит. Дрожащей рукой она нашарила в кармане халата пузырёк, отвинтила крышку и принялась глотать капли.

– Успокойтесь, леди Эпилептика, – засуетился заведующий лабораторией. – Попейте водички, посидите на диванчике. А я пока доложу гостям о наших последних достижениях…

Он повёл нас дальше по помещениям лаборатории. На стенах везде висели ватманские листы, отражающие творческий процесс. Наверху на них было написано большими буквами новое слово. Ниже – старое, идущее под снос. Дальше шло историческое, семантическое, лексическое и, главное, идеологическое обоснование. И в самом низу – план внедрения.

– Леди Эпилептика права – мы действительно на переднем крае борьбы. Только вместо пуль в нас летит критика злопыхателей. Вместо окопов врага перед нами инерционное неприятие консервативных слоёв нашего населения, половина которого не знает и знать не хочет шизианский язык. Новые слова приживаются с трудом. Критики издеваются, что они вовсе не новые, а просто адаптированы из ордынского, гордынианского и шпанского языков. Всё это наветы и клевета! – заведующий лабораторией сжал пудовые кулаки. И я бы не позавидовал тем самым злопыхателям, попадись они ему сейчас под горячую руку.

– Зависть – удел слабых, – дипломатично поддержал разволновавшегося оратора вежливый Абдулкарим.

– Именно! Но мы боремся. Мы пролоббировали закон, и теперь в школах и учреждениях проводятся медитации думания на родном языке, дни разговора на родном языке. И плевать на клеветников, утверждающих, что после этого у людей нестерпимо болит голова. Техническая документация отныне выпускается только на шизианском! И я смеюсь над клеветниками, которые утверждают, что в нём не хватает специальных терминов, а причина последнего взрыва на Дрекольской теплоэлектростанции в том, что персонал не смог понять в инструкции, какие кнопки что включают. Это ересь и поклёп!

Мне от этих речей становилось как-то жутковато. А ведь действительно, ещё пара десятилетий, и этот искусственный псевдоязык станет для новых поколений родным. И то, что уродливый язык проецирует уродливые смыслы – это вообще никого не волнует. Зато шмуркаль это никогда не выговорит!

Махлюк Чугундий немножко выдохся, поэтому свернул экскурсию и повёл нас в просторный кабинет со старомодной деревянной мебелью. Что характерно, в нем не было ни одной книги, зато все стены увешаны теми же ватманскими листами с презентациями новых словообразований.

На столе стоял настоящий самовар – такой я видел на этой планете в первый раз. Хозяин кабинета выставил на стол печенье в шоколадной глазури. Заварил крепкий чай с ароматом лимона и лесных трав, разлил его по красным, в белый горошек, чашкам. И вытер рукой пот:

– Тяжело это – воевать каждый день. Пусть и на полях филологических битв.

Тут я не сдержался:

– А вас не смущает, господа учёные, что в результате ваших филологических и исторических умозрительных изысканий льётся настоящая кровь?

– Да, это прискорбно, но неизбежно, – вздохнул Махлюк Чугундий.