Очевидно, мы имеем здесь дело с тем же змеем-искусителем (= дьяволом), который был любимым другом Евы. "И вражду положу между тобою и между женою, и между семенем ТВОИМ и между семенем ее; оно будет поражать тебя в голову, а ты будешь жалить его в пяту", — гласит строфа в Книге "Бытие" — отголосок гораздо более древнего египетского церковного гимна. который раньше декламировали или пели для того, чтобы вылечить человека от змеиного укуса:

(Adolf Erman, Life in Ancient Egypt, translated by H. M. Tirard (London. 1894), p. 265–267, modified.).

Сознательное знание Библии пациентом было ничтожно малым. Вероятно, он когда-то слышал о змее, кусающей в пятку, но потом быстро забыл об этом. Но нечто глубокое в его бессознательном услышало эту историю — и не только не забыло, но, более того, вспомнило ее в подходящий момент. Эта часть бессознательного любит выражать себя мифологически, потому что такой способ выражения согласуется с ее природой.

Какому же складу ума (mentality) соответствует символический или метафорический способ выражения? Он соответствует ментальности дикаря, в языке которого отсутствуют абстракции, но есть лишь естественные (natural) и "неестественные" ("unnatural") аналогии. Эта первобытная ментальность так же далека от души, которая вызывает боли в сердце и создает ком в горле, как бронтозавр от скаковой лошади. Сон о змее обнаруживает фрагмент психической активности, не имеющей ничего общего со сновидцем как современным человеком. Эта психическая активность осуществляется, скажем так, на каком-то более глубоком уровне, и только ее результаты поднимаются в вышележащий слой, где находятся вытесненные аффекты, причем, результаты эти так же чужды им, как сновидение бодрствующему сознанию. И как определенная разновидность аналитической техники требуется для понимания сновидения, так знание мифологии необходимо для того, чтобы схватить смысл содержания, полученного из более глубоких слоев души.

Разумеется, мотив змеи не был индивидуальным приобретением пациента, ибо сны про змей чрезвычайно распространены даже среди городских жителей, которые настоящей змеи, скорее всего, никогда и не видели.

Можно было бы возразить, что змея в сновидении — это не более чем наглядная конкретизация образного выражения, широко используемого в нашей речи. Говорят же о некоторых женщинах, что они вероломны как змеи (snakes), коварны как дьявол (= змей: serpent). Говорят и о змее искушения (the snake of temptation) и т. д. В данном конкретном случае это возражение не кажется мне справедливым, хотя это и было бы трудно Доказать, поскольку змея и в самом деле является общеупотребительной риторической фигурой. Более надежное доказательство стало бы возможным лишь тогда, когда нам удалось бы отыскать случай, в котором мифологический символизм не был бы ни традиционным образным выражением, ни фактом криптомнезии; иначе говоря, должна быть исключена возможность того, что сновидец когда-то видел, слышал или читал о том, что составляет мотив сновидения, потом забыл, а через какое-то время бессознательно его вспомнил. Такое доказательство, будь оно найдено. имело бы огромное значение. Оно означало бы, что рационально объяснимое бессознательное, состоящее из материалов, сделанных бессознательными, так сказать, искусственно, образует лишь верхний слой, а под ним лежит абсолютное бессознательное, которому никогда не стать достоянием нашего личного опыта. Это абсолютное бессознательное было бы тогда психической активностью, протекающей независимо от сознательного ума (mind); более того, такая активность была бы независимой даже от верхних слоев бессознательного и не затронутой (а, возможно, и в принципе не затрагиваемой) личным опытом.