Знаете, что я сейчас слышу? Я слышу обвинения в адрес великих идей, для чего собрался некий чудовищный трибунал, я слышу, как исподволь начинается судилище над всеми великими мыслями. Их хватают одну за другой и заключают под стражу. Великие идеи приговариваются к страшным карам, я знаю! Я слышу это! Великие мысли в узилище! Многие убегают, но их ловят, и наказывают, и бросают в заключение! Пожизненное, слышите, пожизненное заключение — это самое мягкое наказание, на которое осуждаются великие мысли. У них нет защитников! Нет даже вшивого бесплатного адвокатишки! Я слышу лишь прокурорские речи! Я слышу, как полицейские дубинки бьют по великим мыслям! Полиция всегда нападала на великие мысли! Она сажала их под замок! Скоро пересажают все великие мысли! Ни одной не останется на воле! Слушайте! Смотрите! Всем великим мыслям посносили головы! Слышите?!» Художник сказал, чтобы я шел вперед, я иду вперед, а он гонит меня своей палкой в низину.

Случилось так, что на сей раз я встретил его на подходе к лиственничному лесу, а не в распадке, как договаривались, и, приблизившись к лесу шагов на двадцать — тридцать, я уже предвидел, как старик выскочит из-за деревьев и вытянет руку с палкой, словно желая преградить мне дорогу. Выйдя из деревни, я сразу начал напевать бог знает чьи мелодии, чередуя их как попало, на что он сказал: «Вы, я вижу, петь мастер! Почему же вы поете только в полном одиночестве? При мне вы никогда не пели. У вас недурной голос, не без приятности». Я смутился и не знал, что ответить. Он взял меня под руку и, тяжело дыша, повлек в лес. «Продолжайте же, не надо стесняться. Голос у вас, право, красивый». Но я так и не запел. Даже если бы и захотел, мне было уже не выдавить из себя ни одной ноты. Он объяснил, что решил поджидать меня вблизи леса, «так как в лощине наверняка очень холодно». Двигались мы сравнительно быстро. Однако он, видимо, уже устал и поминутно останавливался. «Фантазия — выражение беспорядка, — сказал он, — не иначе. В упорядоченном мире фантазия невозможна, порядок не терпит фантазии, даже не знает ее. По пути сюда я спрашивал себя: что есть фантазия? Я убежден, что фантазия — род недуга. Но заболеть ею нельзя, поскольку эта болезнь всегда с тобой. Болезнь, которая виновата во всем, прежде всего — в смешном и злобном. Вы понимаете суть фантазии? Я задавал себе вопрос: что такое фантазия? — и одновременно: можно ли понять фантазию? Но фантазию понять нельзя». Он задел палкой огрузшую ветку, и на нас посыпался снег. Мне пришлось отряхиваться. «А мыслим ли человек, который не знает ничего? — спросил он. — Человек, который никогда ничего не знал?»

Время подходило к пяти, когда мы спустились к станции. Народу там скопилось больше, чем обычно, и художник решил сквозь толпу прямиком направиться в ресторанчик. Он выставил вперед руку, и люди сторонились при виде его палки. Я шел в двух метрах позади. В ресторане он выбрал сначала место в самом углу, откуда можно было видеть платформу и проходящие поезда, но ему показалось, что там слишком холодно: «Ужасно сквозит!» И мы пересели ближе к печи. Мы выпили по две рюмки сливовицы, а потом копались в газетах, разложенных на лотке. Нагрузившись газетами (которые я обыкновенно читал после него, забирая их в свою комнату, чтобы пробежать от первой до последней страницы), мы решили вернуться в гостиницу по возможности до семи. У входа, когда я сбивал снег с ботинок, он сказал: «Фантазия — смерть человека… Сегодня я видел сон.