Конечно, орала не вся стая, а только молодняк: птенцы, родившиеся в июле. А Яшка родился в апреле и уже знал, что на самом деле Худой умер еще до того, как зверь стал рвать его тело, — быстрой и легкой воробьиной смертью, от разрыва сердца.

Яшка переступил ногами. Холодно. Хочется есть. Хоть что-нибудь, хоть мерзлую ягоду. Или даже картофелину.

В окнах зажигают свет. Кое-где под форточками висят полиэтиленовые пакеты и старые сетчатые кошелки, — в них люди зимой хранят еду, но это их еда, человеческая, она не подходит Яшке. Люди вывешивают на мороз главным образом мясо. Иногда Яшка видит в свисающих кошелках мертвых куриц, и чувствует страх и гнев. Но смутно. Настоящий, жаркий гнев — когда забываешь себя — приходит только во время драки.

Яшка дрался всю осень, но гнезда себе так и не отвоевал. Строить новое — надо искать место, а где его найти в городе, меж сотен гладких вертикальных стен, где нет ни щелей, ни карнизов? Выход один: драться. Осенью он дрался только за гнездо, потом пришла зима, плохое, голодное время, когда ты готов ударить собрата ради черствой черной корки и в ответ получить клювом в глаз или в шею, и все это на глазах у самок, у невест. А бывает — и самку ударишь. Когда шесть часов не ел — становишься бешеный и беспощадный, себя не контролируешь, сначала бьешь и только потом смотришь, кому кровь пустил. А если не ел десять часов, — то все еще хуже: и до удара не смотришь, и после не смотришь, хватаешь хлеб и уходишь стремглав, слышишь за спиной крики своих же братьев и сестер — «подожди, поделись, мы тоже хотим», — но не останавливаешься и не делишься, кидаешь кусок на ближайшую ровную поверхность и рвешь, и пихаешь в глотку, сколько успеешь, пока остальные не обступят, не выхватят из-под носа.

Но в стае все сурово: сегодня ты ей в глаз целишься, а через два месяца, в феврале, она тебе жена.

Яшка высмотрел другую ветку, на этом же дереве, но повыше, перепрыгнул, снова огляделся.

Очень хочется хлеба. Любого. Надо уходить из этого двора, выбираться на улицу, к магазинам, к ларькам, — туда, где пахнет бензином, где бегают звери, где люди в железных сарайчиках жарят куриц.

Яшка прыгает, опирается крыльями на ледяной воздух, подруливает хвостом и летит меж домов. Дальше, за углом, — дорога, множество машин, суета, грязь, вход в метро, пятна света, — и вот его ноздрей достигает ненавистный запах.

Много есть дурных запахов на свете, но этот много хуже всех остальных, это не смерть пахнет, а большая беда, катастрофа, вечная мировая несправедливость.

Что может быть ужаснее запаха жареной курицы? Что может быть кощунственнее вида ее трупа, лишенного перьев, лоснящегося, коричневого, — мертвые обезглавленные тела, нанизанные на железные шпаги, медленно вращаются за стеклом для услады взоров спешащих мимо человеков; вот один останавливается, покупает и ест, тут же, и пар идет от разрываемой жирными пальцами птичьей плоти, и Яшка видит бледные кости, такие же, как у него, только вдесятеро больше.

Вот судьба тех, кто не летает. Жалкая, куриная. Отрубят голову, отрубят ноги, обдерут перья и поджарят.

А Яшка — воробей, он умеет пронзать собою твердое пространство и подниматься высоко в небо, его никогда не поймают, не проткнут железом и не выставят, голого, на всеобщее обозрение.

2

Здесь его настигает, наконец, вся стая. И Хромой, и Старик, и Бестолковый, и Одноглазый, и матери их, и отцы, и братья, двоюродные и семиюродные, всего под сотню душ. Крики, суета, Яшка привычно вклинивается, видит сразу десяток потенциальных невест, но думает не о невестах. Он боится умереть. Все зимой боятся умереть, все ищут хлеб, кто в стае, кто — сам по себе, как Яшка; но даже когда он сам по себе — он все равно чувствует своих, они рядом, в двух, трех минутах полета; и ночует он всегда только в стае, так безопаснее.